Владимир Булат - Лишь бы не было войны!

для неё рыбку, появился Антон, заслышав шум голосов. Он молниеносно оделся,

причесался, перемигнулся с нею, и они куда-то ушли. Я тоже подался побродить по

городу.

Если центральные улицы имели более современный, знакомый мне вид, то в закоулках

сохранилось множество незнакомых довоенных домов. Никто из многочисленных

прохожих не узнавал меня, да и я никого. Лица людей, виденных в детстве, гораздо

быстрее стираются из памяти, чем фасады домов. На дверях мебельного магазина

висела табличка "Требуются…", и тут же важное примечание: "Работаем по

субботам" (Вальдемар объяснил мне, что многие евреи соблюдают субботнюю

заповедь, и потому не могут найти иной работы, кроме шитья на заказ и уборки

помещений — служащие в Советской Стране принципиально трудятся шесть дней в

неделю).

Я дошел до парка (до того, где не было качелей и сидели старушки, курирующие

малышей — эдакая шпенглеровская утопия), где я в самом юном возрасте впервые с

удивлением, близким к паническому ужасу, обнаружил, что ящерица действительно

отбрасывает свой хвост (до того я знал это чисто теоретически). Потом сделал

большой крюк и оказался у по-монастырски замшелой стены ореховской больницы, где

я побывал лишь раз в жизни: в трехлетнем возрасте у меня было подозрение на

туберкулез (я произносил "беркулез"). К больнице, будто в назидание, примыкало

городское кладбище, в котором покоилась моя прабабушка — ровесница века, которая

в семнадцатилетнем возрасте записалась в один из ударных женских батальонов и

даже воевала (мама рассказывала, что прабабушка нашла в занесенном снегом

немецком блиндаже рецепт изготовления какого-то французского крема для лица в

красочной брошюрке, которую хранила еще полвека). Она закончила институт

благородных девиц в Минске, говорила на трех иностранных языках, а годы свои

провела за конторкой бухгалтера в райсобесе, и вспоминала французский лишь для

того, чтобы перевести какую-то идеологическую банальность из школьного учебника.

Она умерла, когда мне было четыре года — от рака и новомодного лекарства. Так

оборвалась единственная нить, связующая меня с милым сердцу серебряным веком, по

которому я грустил столь безнадежно, будто бы сам пережил его на семьдесят лет.

Я так и не решился проведать ее могилку, поблуждал по кривым улочкам,

застроенным частными домами, и вышел на вокзальную площадь, где стоял в ожидании

пассажиров единственный городской автобус, который-то и номера не имел, а

назывался в стиле революционной романтики "Вокзал — Площадь Ленина". Об этом

автобусе ходили легенды. Никто не видел его в работе. Он так долго ждал каждый

раз достаточного количества пассажиров, что можно было пешком дойти до конца

маршрута и вернуться обратно. На сей раз я решил дождаться отправления, сел в

однодверный "деревенский" автобус, заплатил за проезд три копейки и стал ждать.

Водителя не было, слева от меня две по-деревенски немолодые женщины с жаром

обсуждали последнюю городскую "новость": старая бабка без роду, без племени,

торговавшая на базаре семечками, скончалась позавчера, а в матраце ее кровати

(жила она более чем скромно) нашли ДВЕНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ(!!!) рублей. А я все ждал и

ждал, млея под пекучими лучами солнца.

Наконец пришел шофер, окинул нас взглядом, и стал заводить мотор. Автобус

проехал за пять минут ту дистанцию, которую я вчера преодолел за мечтательных

полчаса. Я вновь был в центре и направил свои стопы дальше — мимо райкома,

молочного магазина, банка и почты в краеведческий музей. Он, как я и ожидал,

оказался закрыт. Вдоль нескончаемой улицы Юрия Гагарина тянулись огромные щиты

наглядной агитации, вполне заменявшей наглую рекламу. Трудно было спорить с

плакатом, декларирующим свободный мирный труд советских людей, и с другим,

показывающим истинное лицо американской военщины. Еще один плакат изображал

белокурого германца и русоволосого советского человека, рука об руку идущих в

Светлое Будущее (кто-то написал пониже квадратными буквами: "Смерть нацистам").

Я вернулся в центр и долго бродил по магазинам, рассматривал товары, и даже

купил в книготорге карманный атлас Украины. В магазине продавались еще полнее

собрание сочинений Эрнста Юнгера, "Мифологический словарь" и свежий

стенографический отчет о XX партконференции 1994 года. Уже стало смеркаться,

когда я вспомнил, что ничего не ел, и один за другим заглотал пять еще горячих

бубликов с маком.

Войдя во двор моего дома, я увидел едущую на роскошном голубом велосипеде Зину,

которая крикнула мне вдогонку:

— Антон дома, и тебя ждет!

На противоположной от дома стороне двора возвышалась гигантская труба котельной,

которая, как Эйфелева башня, была заметна из любого конца Орехова. Я помню,

когда еще дед служил в милиции, какая-то полоумная жена уголовника-рецидивиста

(его только что посадили в четвертый раз), ставши посреди двора, орала во

всеуслышанье, что "повкыдае усих нас" в эту трубу (ее потом, кажется, забрали в

психушку).

Антон сидел на кухне, что-то писал и живо отреагировал на мое появление:

— Какое вероломство! Ты только подумай! Она приехала только для того, чтобы

сообщить мне о том, что не собирается выходить за меня замуж!

— Антон… Нам бы ваши заботы!..

— Кому вам?.. А…

Он разорвал уже почти написанное письмо и сказал:

— Ладно, брудер. Идем наверх, к Гале, познакомлю, — и, заметив сомнение на моем

лице, добавил, — А зачем же еще ты сюда приехал?

Его логика была неоспорима, и я последовал за ним.

Галя встретила нас в домашнем зеленом халате с какими-то иероглифами на

лацканах. Она угостила нас салом, вареными раками и молдавским вином, а сама

рассказывала (уже в своей версии) историю об умершей старухе, причем найденная

сумма увеличилась до двадцати тысяч. Я до неприличия много ел, а Антон

демонстративно жаловался на жизнь и женское вероломство и сетовал на потерю трех

лет, "лучших трех лет" жизни. Галя его утешала и дивилась, что он, будучи

комсомольским вожаком, не может найти себе девушку. Вся квартира Гали (а ведь

когда-то это была моя, то есть Вальдемарова, квартира) была выдержана в японском

стиле, а ее халат оказался кимоно. Галя действительно была очень похожа на Эдиту

Пьеху (самой Пьехи я в этом мире не обнаружил), и не верилось, что этой

тридцатилетней женщине сорок три года.

Около одиннадцати Антон шепнул мне: "Действуй" и ушел.

В ту же ночь мне приснился сон, заслуживающий особого упоминания. Я в Киеве.

Лето. Тепло. Каштаны. Сажусь в поезд. В купе входит гренадерский поручик в