Владимир Булат - Лишь бы не было войны!

но те в первый же раз напоили его до полусмерти, так что он дал зарок больше не

прикасаться к спиртному (во всяком случае, до Ленинграда). Все солдаты и младшее

офицерство поголовно играли в нарды.

По утрам уже здорово морозило, и мы про себя поносили старшину, гонявшего нас

ежеутренне на ледяной водопой. Комары здесь — настоящие вампиры, нам выдавали

баночки с каким-то вьетнамским бальзамом, чей запах к концу дня причудливо

мешался с ароматами гразной одежды и потных тел.

Досуг — а мы имели в день два(!) часа досуга (на час больше, чем простые

срочники) — тратить было по большей части не на что. Библиотека в/ч была

никудышней: все сплошь современные, малоизвестные и малоинтересные авторы, так

что я впервые загрустил о своей шикарной библиотеке стоимостью в несколько

десятков миллионов рублей. Иногда привозили прокатные и старые фильмы: "Забытая

мелодия для флейты", "Красные колокола", немецкий "Юность Адольфа", французский

"Скупой" с Луи де Фюнесом.

Старшина нам скучать не давал и с немецкой педантичностью вколачивал в наши

головы военную науку на совесть. Верхом его остроумия были вечерние переклички:

— Алканафт! — орал он перед вытянувшимся строем из сорока восьми душ.

Обидчивый тощий еврей, не дожидаясь особого приглашения, выходил из строя и

осмеливался поправить старшину:

— Легионер Элкана, товарищ старшина.

— Смените вашу дебильную фамилию, иначе будете всю жизнь оплачивать услуги

медвытрезвителя… Ха-ха! Какого дьявола вы отсутствовали на сегодняшних

занятиях?!

Элкана молчал, но за него уже отвечали:

— Товарищ старшина, разрешите обратиться? У легионера Элканы сегодня суббота.

— С такими принципами в гетто жить надо, мэлодой ч'хэловэк, — и продолжал

раскатисто. — Неужели таких, как вы, любят девки?! Вы гляньте, на кого вы

похожи! Спины колесом, тощие бицепсы… Кто там сморкается?! В соплях утонешь!

Ничего: цыплят по осени считают! Попадете на границу — благословите меня!

Незадолго до отправки на границу произошло примечательное событие, числа

семнадцатого сентября. Я простыл и чувствовал себя прескверно (во всех болезнях

самое отвратительное то, что начисто забываешь свое здоровое состояние, и

болезнь заполняет все ощущения — в это время лучше всего читается Достоевский).

Гарнизонный врач — доброжелательный фаталист — прописал мне несколько лекарств с

заумными названиями и отпустил полежать сутки в казарме (в его кабинете полстены

занимал гигантский немецкий календарь с белокурыми девушками —

гештальтгимнастками). Когда я вошел в казарму, никого не было, а на многих

койках белели квадратные листовки. Я завалился на койку и стал читать:

БРАТЬЯ-СЛАВЯНЕ!

Вот уже пятьдесят пять лет, как коричневая чума застлала Европу, вот уже

пятьдесят лет, как в Европе не осталось в живых ни одного еврея. Мы, евреи,

создавшие европейскую цивилизацию, были изгнаны и уничтожены тевтонскими

варварами. Кровь еврейских женщин, детей, стариков вопиет о мщении! Вы, русские,

должны мстить за нас. Мы, избранный народ, берем вас в свои работники. Это

великая честь для вас. Мстите за Аушвиц и Дахау! Убивайте немцев! Не щадите ни

женщин, ни детей, как они нас не щадили! Пусть не останется на земле ни одного

немца в назидание всем народам. Уничтожьте немцев и весь их крупный и мелкий

скот! Мы требуем в союзе с Америкой объявить войну Германии до ее полного

уничтожения! Смерть немцам!

ГЕБИМ

Листовку в этот момент читал не один я, на другом конце палаты стоял наш

бригадир. Внук Штольца и Обломова, он пришел в ярость и заорал мне — первому

попавшемуся:

— Какая тварь это писала?! Убью как собаку! Вальдемар! ты — первый свидетель.

Они наложили это, когда все завтракали, а дневальный… Это ведь с него спрос!

Кто дневальный?!

В этот момент листовки обнаружили в других казармах, и даже в офицерском

корпусе. Старшина ругался на чем свет стоит, называл нас "свинскими собаками" и

сказал, что ноги растут из нашего легиона, ибо больше евреев в военном городке

не было. Их — всего восемнадцать — едва ли не под конвоем привели в штаб, где

они давали объяснение случившемуся и клялись всеми ветхозаветными клятвами, что

это не их рук дело. На счастье, германская военная делегация, к приезду которой

и была, видимо, приурочена эта акция, не доехала до нашего расположения и

повернула в сторону Хабаровска. Полковник — командир в/ч — собрал всех нас на

плацу:

— В нашей воинской части произошел отвратительный случай. Невыявленные пока

диверсанты распространили печатную продукцию агитационного содержания,

разжигающую национальную рознь и пропагандирующую войну с нашими немецкими

соседями — страной, дружественной СССР. Этот факт позорен и вреден для репутации

нашей воинской части. Я надеюсь, что если у авторов этой порнографии есть хоть

капля чести, они явятся с повинной и понесут заслуженное наказание.

После к нам подошел старшина и сказал весьма отчетливо:

— Если какая-нибудь тварь будет здесь вести антигерманскую агитацию, то я ее сам

— не возьму за труд — убью как собаку! В казармы, живо!

Все бросились исполнять приказание, а он кивнул мне пройти за ним в штаб нашей

учебной части. Я оказался сидящим на диванчике перед дверью его кабинета, а мимо

меня постоянно ходили туда-сюда соблазнительные телефонистки с циркулярами

(олухи-пацифисты никогда не поймут, сколь соблазнительна женщина в форме,

которая обозначает её формы лучше любого купальника — куда им! им бы полохматее

и поблохастее!) Мое ожидание длилось целую вечность: к старшине заглянул его

сослуживец, и они в течение получаса никак не могли расстаться — едва сослуживец

подходил к двери и открывал ее в коридор, а я делал определённое движение по

направлению к двери, наш старшина находил новую тираду, сослуживец возвращался в

кабинет и продолжал разговор. Так повторялось семь или восемь раз. Наконец

кабинет разродился сослуживцем нашего старшины, и туда зашел я:

— Легионер Тарнавский прибыл по вашему приказанию!

— Садитесь, Тарнавский. Странная все-таки у вас фамилия.

— Это фамилия моих дворянских предков, товарищ старшина.

— Ах, вот оно что! Да, верно, это они понабрали наших исконных фамилий и

заделались Розенбергами и Мстиславами. Ну ладно, речь не об этом… Как вы

думаете, Тарнавский, кто из ваших сокурсников мог быть причастным к этой

провокации?

— Я сам об этом думал, — ответил я, — но ничего не могу предположить.

— Но вы же общительный человек, как написано в вашем деле…