Владимир Булат - Лишь бы не было войны!

рассыпались по таежным дебрям. Нашей группе повезло: через двое суток, устав как

сто собак и утопивши рюкзак с провизией в быстрой горной речке, мы напали на

след. Ниппонец оказал яростное сопротивление — один из преследователей был убит,

а другой сильно ранен. От гибели его спасла рация, в которою попала пуля и,

отклонившись, прошла справа от сердца.

Раненый — тот самый ефрейтор — упал на колени и крикнул мне, чтобы я его бросил

и продолжал преследование. Пока мы переругивались, а я пытался остановить

хлеставшую из его раны кровь, ниппонец скрылся в речных зарослях к северу. Я

гнался за ним полдня (никогда еще я столько не бегал в полной амуниции, впрочем,

говорят, что ниппонские солдаты проходят в день до ста километров). Наконец, оба

выбившиеся из сил, мы остановились метрах в ста друг от друга. Шел мелкий

холодный дождь. Обессиливши, я упал в неглубокий овраг, и это спасло мне жизнь,

потому что ниппонец в тот же момент выстрелил. Я стал стрелять и со второго раза

попал в него. Он упал прямо на меня, и мне в первый момент показалось, что он

ещё жив или вообще притворяется, но нет, убитый заливал меня кровью и не подавал

признаков жизни. Зная коварство самураев, я нашел в себе силы перерезать ему

горло. Вырвался протяжный свист и какие-то булькающие звуки. Около часа усталый,

продрогший до костей, насквозь промоченный ниппонской кровью, я пролежал без

движений. Наконец, голод и жажда заставили меня доползти до ближайшего ручья,

чье журчание временами казалось мне долгим разговором.

Охотиться было не на кого: меня мутило, и слух заполнило стрекотание невидимой

сороки. Крупными хлопьями стал падать снег, и сорока улетела. Напившись и

почувствовав прилив сил, я встал и с большим факелом пошел в сгущающуюся темноту

леса. Через два часа я понял, что заблудился: к западу, где по моим

предположениям я должен был найти раненого ефрейтора, вставала высокая гряда, а

ведь мы оставили ее слева, ещё когда втроем преследовали ниппонца. Когда совсем

стемнело, я загасил факел и влез на высокое дерево, опасаясь — и не напрасно —

волков. В неудобной позе, привязанный к стволу, я забылся чутким сном. Под утром

под моим деревом подрались двое волков, но я разогнал их выстрелами из

ниппонского пистолета. На завтрак у меня были ягоды какого-то кустарника, вроде

бы не волчьи, а скорее напоминавшие рябину. Набив себе желудок и помечтав об

убежавшем от меня волчьем мясе, я продолжал путь. Речка, через которую я перешел

по поваленному бурей стволу кедра, показалась мне знакомой. Вскоре я нашел два

трупа, основательно растерзанные волками, это были ефрейтор и другой легионер —

тот самый Хаим Кричевский, над которым ефрейтор смеялся, и которого ниппонец

убил первым. В его сумке, не тронутой волками, я нашел пару сухарей и пообедал,

сидя на большом пне и считая годичные кольца. Вероятно, истекающий кровью

ефрейтор стал добычей волков, или же они набросились на него, уже умершего.

Еще двое суток я бродил по тайге, пытаясь напасть на нужную дорогу и то и дело

сбиваясь с пути. Дважды видел лося, но пожалел стрелять, и питался глухариным

мясом, скверно прожаренным на костре, приправляя его брусникой. Когда я впервые

увидел людей, произошло нечто странное: это были два колхозника, проверяющие

сохранность большого лабаза на высоких шестах (в Сибири часто делают такие

хранилища из опасения, что медведь похозяйничает в отдаленных зимовьях); я

что-то крикнул; они как-то странно на меня посмотрели; я крикнул еще что-то и

тут с ужасом обнаружил, что кричу на чистом ниппонском языке с каким-то

провинциальным акцентом.

Хотя я тут же, собрав силу воли, заговорил на чистом русском с малороссийским

акцентом, колхозники, которые вчера смотрели в сельском доме культуры

остросюжетный фильм о ниппонских диверсантах, среагировали молниеносно. Не буду

описывать мое пребывание в контрразведке, хотя справедливости ради должен

сказать, что обходились со мной весьма предупредительно (видимо, в издевку над

хваленой ниппонской вежливостью). На следующий день прибыл командир нашего

антидиверсионного отряда — старлейт Гарбузян, опознал меня и забрал с собой,

сделав сухо замечание по поводу моей глупой шутки — разговаривать с местными на

ниппонском языке.

Так я выучил ниппонский, хотя не имею сколько-нибудь заметных способностей к

иностранным языкам (читатель, я думаю, уже догадался, что знание ниппонского

языка пришло ко мне с ниппонской кровью — значит, древняя легенда о Зигфриде,

выучившем язык птиц, совершенно справедлива). С тех пор вся в/ч дразнила меня

япончиком, и это меня очень раздражало. К тому же со временем я обнаружил в себе

тягу к сидению на полу и ничуть не избегал маленьких замкнутых пространств

(впрочем, писать стихи в стиле танка я умел задолго до этих дальневосточных

приключений).

Вернувшись в часть, я узнал о гибели Андрея Титомирова. Он в первый же день

попал на самый передний край — на ту самую амурскую косу, которая сильно

вдавалась в русло реки. В тот же самый день, когда мы в тайге настигли

диверсанта, обстановка на нашем участке границы обострилась: ниппонцы высадились

на отмели и под предлогом ремонта гидрографической станции установили приборы

ночного слежения за нашим берегом. Ночью необходимо было поставить прибор

оптической завесы, и около полуночи на отмели, где ледяная вода доходила до

колен, произошла стычка между покидавшими свою вахту ниппонцами и нашим

полувзводом. Андрей первым бросился на ближайшего к нему ниппонца и заколол его

штыком, но другой выстрелил из базуки и разнес его тело на пять частей. В

следующую секунду граната с нашей стороны убила еще двух ниппонцев и разнесла

всю гидрографическую станцию. Наши и ниппонские прожекторы уже шарили по

фарватеру, когда стороны, понеся значительные потери, отступили к своим катерам

и поплыли назад. То, что осталось от Титомирова, уложили в зарядный ящик, а мы с

Малиновским и командующим нашим пограничным укрепрайоном генерал-майором

Гавриловым стали сочинять письмо его родным. Генерал пообещал, что добьется

награждения его посмертно медалью "За отвагу". Когда же я вернулся в Ленинград,

меня ожидало необычное известие.

АВЕНТЮРА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,

в которой верность является основой чести.

Женщине отнюдь не пристало быть предметом почитания и обожания, держать голову

выше, чем мужчина, и иметь с ним одинаковые права.

А.Шопенгауэр

Ленинград, куда я наконец прибыл восьмого ноября, встретил меня необыкновенной