И Намир - В ТРЕТЬЮ СТРАЖУ [СИ]

В результате, контраргументы Виктора оказались слабее сказочной, насколько он знал европейцев, щедрости старика. Федорчук стал обладателем массивного, почти в три четверти фунта[110] серебра, гладкого, без рисунков и надписей, портсигара.

- Чемодан, вокзал... куда? - задался Виктор естественным в его положении вопросом, но решение пришло само собой, - конечно же в Гавр. Там - на пароход, три недели океанского путешествия и здравствуй, "город хорошего воздуха". Буэнос-Айрес. Пусть его знания о Южной Америке ограничиваются прочитанными в детстве книгами Ганзелки и Зикмунда[111], авантюризма нам не занимать, сами с кем хочешь поделимся. Пересидеть "в пампасах" пару лет, пустить корни, а дальше - на север, благо война Чако уже завершилась, и новых вооруженных конфликтов на континенте не предвидится. Сначала в Мексику, потом, если Бог даст, можно и до Штатов добраться. И буду я не Димитриос Халкидис, а, к примеру, Мэтью Коппер.

"Расписание пароходов знаешь, балбес? - быстро опустил себя с небес на землю Федорчук, - а то припрёшься в Гавр и будешь торчать как... прыщ на лбу". - В Гааге оставаться смысла не было, близкое знакомство с местной полицией, пусть даже и в качестве свидетеля, в его планы не входило.

Для начала следовало добраться хотя бы до Брюсселя, разобраться с новоприобретенным "имуществом" и заказать билеты на океанский лайнер.

"И всенеп-г-еменнейше, - мысленно подпустил ленинской картавинки Виктор, - пе-г-вым классом".

Если переходить из категории живущих в категорию плавающих по морю, то уж с полным комфортом. Тем более что денег у меня теперь, как у дурака махорки...

***

Мягкий диван купе поезда, везущего Федорчука в Брюссель, располагал к дремоте, но не тут-то было. Расслабиться не получалось, хоть тресни, а мысль об ударной дозе алкоголя была отметена как провокационная и вредительская. - Только гомеопатия! Никакой шоковой терапии, - мысленно провозгласил Виктор и, свернув пробку у купленной в вокзальном буфете плоской бутылки коньяка, сделал первый, осторожный глоток. На ум в этот момент откуда-то пришла странная аллегория с цыплячьей шейкой здравого смысла, хрустящей в мозолистых лапах реальности. Впервые за много лет захотелось перекреститься, настолько она была осязаема.

Последние несколько дней Федорчук ощущал себя чем-то вроде механической игрушки, не лишённой проблесков интеллекта, но всё-таки по определению тупой и ограниченной. Движущейся с маниакальным упорством к понятной, но от этого не становящейся своей, кровной, цели. Теперь, казалось, кончился завод пружины или сели батарейки, если говорить в терминах будущего. Что было причиной такого состояния, он даже не хотел задумываться, давным-давно приравняв "интеллигентскую" саморефлексию к мастурбации с явными элементами садизма. Короче, наступил полный и окончательный "game over" [112].

"Реципиент" вёл себя на удивление тихо, да и что прикажете делать мальчишке, пусть и с немалым жизненным опытом, буквально придавленному битым и тёртым, во всех смыслах, пятидесятилетним мужиком?

"Как хрен с лимоном против дижонской горчицы", - ассоциация не заставила себя ждать. Также как очередной "микроскопический", по личным меркам Виктора, глоток коньяка.

Естественный, - чёрта с два! Противоестественный, как не крути, - шок от "переноса" наложился на привыкание к новому телу и периодические поиски, в дальних закутках сознания, следов первоначального "владельца" молодой "оболочки". К счастью, удивляться Виктор разучился ещё четверть века назад, в Афганистане. Жестокая реальность необъявленной войны с неявным, чаще всего, противником, вытравила любые поводы для удивления. Мир с тех пор стал восприниматься как совокупность вводных... "Солдат, не спрашивай", - вот и четвёртый тост подоспел. "А как же третий?" - пробовала возмутиться обыденная часть сознания. "Как-нибудь потом. Если захочу".

"За Самуила Гершевича Гинзбурга. За настоящего мужика, нашедшего единственно правильный выход. Земля пухом тебе, капитан"[113].- Виктор махнул ещё глоток из горла. Соседей по купе не имелось, и некому было удивиться молодому - пожалуй, на чей-то взгляд. даже слегка лощёному мужчине, пьющему прямо из горлышка бутылки коньяк и отчего-то часто моргающему, словно в глазах у него щиплет от нестерпимого желания плакать. Плакать... от вынужденной своей жестокости, от безысходности чужого, не своего, бытия, от обречённости правильного, но тоже чужого, выбора.

Как Кривицкий ухитрился освободить одну - правую - руку, Виктор не отследил. Также как не успел он остановить прыжок резидента вместе с креслом к столу, где лежал пистолет обойму которого, как и патрон из патронника, Виктор по счастью, успел вытащить от греха подальше. Оставалось только изумлённо смотреть как человек, несущий, как ему казалось, на себе неподъёмный груз - ещё не свершившегося и только что состоявшегося - предательств, почти сладостно, с непередаваемо злобной улыбкой, направляет ствол в его, Виктора, сторону и нажимает спусковой крючок.

Сухой щелчок затвора произвёл разительные перемены в лице "товарища Вальтера". Злобное торжество сменилось даже не недоумением, но обречённой решимостью. Резидент изогнул шею, поднёс свободной рукой угол воротника рубашки ко рту и резко сомкнул зубы. Доля секунды прошла, прежде чем разом обмякшее тело упало на пол.

- Самурай, бля. - Только и смог сказать Федорчук во вдруг обострившейся тишине. Откровенно идиотский - в европейском понимании, но единственно правильный с точки зрения русского солдата, и тут возражений от "реципиента" не последовало, - поступок, сильно облегчил отношения Виктора с совестью, но только лишь в тот, конкретный, момент. Если бы не этот отчаянный прыжок, резидента пришлось бы убирать.

"Что за жизнь сучья, - взорвался Федорчук, - уже для убийства придумали столько эвфемизмов, что скоро забудем, как это на самом деле называется. Но никогда, сдаётся мне, не забудем, как это делать. Слишком хорошо нас учили и почему-то мы оказались лучшими учениками..."

Непреодолимо захотелось курить. Делать это в купе Виктор не стал. - "Терпеть не могу спать в прокуренном помещении. Утром чувствуешь себя как невытряхнутая пепельница, и воняешь соответственно". - Вышел в коридор и опустил до половины тяжёлую раму вагонного окна.

В проходе полупустого и тихого в этот час вагона Федорчук оказался не один. Через купе от него, с незажженной сигаретой в руках, - зажатой как карандаш, но в левой руке, - у приоткрытого окна стояла невысокая, чуть полноватая брюнетка со странно знакомым профилем. "Чёрт, где же я мог её видеть? В Париже, а может быть в Марселе? О, вспомнил! В кино про этот, как его... секс в городе. Правда, там она блондинка. Но как похожа..."