Виталий Корягин - Винг

— Ага! — скептически сказал Эдвард, почти против воли включаясь в разработку хитрости. — Что я, китаец желтый? Видел я их, косоглазых, в Палестине… Персы — те пятки и ладошки хной красят… Но очень ярко получается… Да нет, все не то!

— Придумал! — сказал священник. — Схожу к Бренде, поговорю, пусть она даст мне румян и притираний…

— Нет! — покрутил головой Эдвард. — У нее все больше чистотел, чтобы веснушки сводить, и череда от прыщей, да и Дэн узнает. Вот если, как яйца на пасху…

— Точно! — оживился старик. — Луковая шелуха, знаешь, здорово въедается. Сразу не сойдет, а румян я куплю в лавочке. Мы ими колер пустим!

— Ну, я пошел! — он встал. — Попрошу, чтобы свечей разрешили побольше сюда взять, помолиться. Еду-то тебе в чем носят?

— В плошке, в глиняной! Ее на свечах не прогреешь…

— Я медный котелок найду, маленький, лишь бы рука влезла…

Эдвард хмыкнул:

— Кощунствуем мы, отче! На церковных-то свечах шелуху варить…

— А мы и помолимся, пока она кипит, чтобы отпустил Господь грехи наши…

Он вышел. Эдвард натянул перчатку, подумал, как хорошо, что он рыцарь. С простым йоменом в тюрьме так не церемонились бы. Первым делом хорошую одежду сдернули бы и машину нашли. Да и сидел бы он не один.

Настроение, несмотря на забрезжившую надежду вывернуться, оставалось дрянным. Казуистика капеллана — казуистикой, а сакса мучило, что он пытается надуть Господа. Подмывало признаться во всем и покончить с затянувшейся комедией. Ну, убьют, думал он, зато сразу в рай попадет! Он стал жарко молиться, чтобы Бог вразумил его, но перед мысленным взором внезапно возникла Ноэми, и религия сразу отошла на второй план вместе с идеями о конце жизни. Через несколько минут он спокойно спал, уткнувшись носом в серый камень стены, и улыбался во сне, и проснулся, только когда тюремщик шваркнул на стол скудный ужин.

К ночи вернулся отец Бартоломью, достал из-под рясы котелок, связку свечей, мешочек с шелухой. Шнуром, которым старик подпоясывался, котелок привязали к оконной решетке, зажгли под ним десяток свечей, столько же осталось про запас. Через полчаса вода в посудине закипела, и в нее бросили шелуху. Отец Бартоломью послюнил пальцы, экономно загасил половину свечных огарков, кипяток перестал бить белым ключом, булькал потихоньку, шелуха, развариваясь, бегала по кругу в желтеющей на глазах воде.

Сакс сунул указательный палец в варево. Острая боль обожгла искусственную кожу. Он по детской привычке сунул протезный палец в рот, и подумал, что вытерпеть окраску будет не просто. То, что материал выдерживал высокую температуру, не меняло факта, что будет очень больно. Ну да, он ведь чувствовал этой рукой все, что трогал или брал, значит, — он вспомнил лекции Тиграна — в ней и нервы есть, пусть и искусственные, значит, и боль она ощущает.

— И еще как ощущает! — прошипел он в ответ на удивленный взгляд священника, не понимавшего, как это мертвая, по его мнению, рука может болеть, и закусив губу, снова окунул в котелок уже всю кисть.

О следующем получасе лучше подробно не рассказывать. У доброго старика из глаз лились слезы, он сидел, отвернувшись в угол, чтобы не видеть мучительно искаженного лица любимца, бледного, с крупными каплями пота на лбу, стекавшими на заострившийся нос и капавшими оттуда в котелок. Но отец Бартоломью не мог не слышать хриплого стонущего дыхания Эдварда, и из-за этого невыносимого, ужасного звука он впервые в жизни не смог молиться, а как ему хотелось сказать милосердному Господу, чтобы тот хоть чуть-чуть уменьшил страдания юноши.

Наконец, Эдвард, сипло и невнятно от одеревеневших в закусе губ позвал старика:

— Вот!.. Посмотри!.. Хватит?..

Священник осторожно глянул. Рука не сварилась, не распухла, а покрылась светло-коричневым налетом, и теперь выглядела поживее. Эдвард послюнил указательный палец левой руки и потер запястье вареной.

Сморщился:

— Горячая…

Поглядел на свет, сказал спокойнее:

— Стирается… Ну, что, хватит? А то я больше не могу… — что-то сообразил, вытянул обе руки вперед, покрутил ими рядом и обреченно сказал: — Разные… Еще надо!

Старик отвернулся, заткнул пальцами уши. В голове стучал собственный шепот:

— Гос-споди! Гос-споди!

Он очнулся от прикосновения Эдварда к его плечу:

— Ну, что? Одинаковые?.. — юноша поднес руки к глазам старика.

Тому хватило сил лишь кивнуть в ответ.

Сакс фукнул под котелок, одним выдохом погасив все свечи, болезненно постанывая, прилег на скамью, привычно сунул левую руку под одежду на груди, щелкнул чем-то.

Через пару секунд сказал плачущим голосом:

— Ну что я за дурак! Полчаса варил луковый суп из собственной руки, чуть от боли не подох, а выключил питание, она сразу исчезла! Зачем было терпеть?.. Нажал бы кнопку, и все!

— Это искупление! — прошептал старик.

— Что? — переспросил Эдвард.

— Говорю, это искупление! Иисус на кресте тоже мог, наверное, страдания прекратить, да ему это в голову не пришло…

В полумраке чуть шевелились тени на стенах в такт слабому огоньку жирника на полке у двери.

Сакс вдруг спросил сварливо:

— Искупление? Интересно бы выяснить, за что? Посылает всякое тут, а ты искупай? Вот разве что за завтрашний обман… Авансом!

Он задумался, потом заговорил негромко:

— Помните, отец, вы мне в детстве притчу рассказывали, о том, как бродяга деву в лесу изнасиловал и глаза ей выколол, чтобы не опознала, а потом раскаялся и женился на ней, дабы вину искупить? Я тогда еще все умилялся…

— Ну, помню… — озадаченно ответил старик. — А к чему ты о них сейчас-то?

— Да вот, пришло в голову непрошено… Размышляю, искупил ли тот зверь свои грехи…

— Любой грех простится Господом, буде раскаяние истинно!

— А кабы жена узнала, что добрый муж ее, давший ей, калеке, семейное тепло, как раз и есть виновник ее горестей? Как тогда? Позволила бы она ему и дальше искупать свой грех в служении ей? Сомневаюсь…

— Благочестивая христианка обязана простить врага…

— Или проклята будет? К своим несчастьям-то? Нет! Раскаяние еще не искупление! Мне иногда мнится, что зло искупить вообще нельзя… Ни свое, ни чужое…

— На том свете всем воздастся, сын мой! — назидательно сказал священник.

— Вот и выйдет не искупление, а всего лишь возмездие… А кому от него польза?

Старик опустил глаза долу.

Эдвард не дождался ответа на свой вопрос и молча включил машину, рука совсем остыла. Снова зажгли свечи и начали художественную ретушь покрашенной конечности румянами и пылью. Закончили заполночь. Старик благословил сакса и ушел. Эдвард прилег, осторожно отставив руку в сторону. Выключив машину, он не мог даже случайно пошевелиться и стереть краску.

Утром узник скудно позавтракал хлебом и водой. Вскоре от епископа явились два монаха: увещевать грешника. Эдвард заявил, что каяться ему не в чем, но пригласил святых братьев помолиться вместе с ним о милосердии Божьем. Стоя на коленях меж двух пыльных бенедиктинских ряс и стараясь попасть в тон то правому — гнусавому голосу, то левому — скрипучему, сакс то и дело скашивал глаза на почтенных соседей, стараясь понять: не притягивают ли взоры иноков его благочестиво сложенные на груди руки. Но похоже, ничто не отвлекало молельщиков от общения с Господом, вареная кисть интересовала их лишь постольку, что Эдвард вскоре должен был возложить ее на угли жаровни.