Иван Евграшин - Стальной лев революции. Восток

— А кто же еще кроме нас самих, Любовь Владимировна? Довели людей и вместо того, чтобы найти корень проблемы, разобраться и решить вопросы, подавляющее большинство дворянства, буржуазии и интеллигенции нашли виноватых в виде партии большевиков и продолжают заниматься тем, что делали до революции — болтают о каком-то «всеобщем благе». Ты людей перестань голодом морить, дай им хлеб, землю, права, медицину, образование, нормальный уровень жизни и болтай себе всем, чем только захочется. Вот тогда можно и поудивляться — почему люди, приходящие в дом, в парадных калоши не снимают?

Кудрявцева слушала меня, кусая свои прелестные губки. Я видел, как поток убийственной для любого либерала информации пробивает брешь в ее достаточно замкнутом, определенном буржуазным воспитанием и влиянием демократического окружения, мирке.

«Почти готова. Можно, пожалуй, подсекать», — в какой-то момент я почувствовал себя уродом. Молодая девушка с хорошим воспитанием начала двадцатого века вообще ничего не могла противопоставить методике «разрыва» мозга, использующейся в двадцать первом столетии. Дело не в том, чтобы, как это обычно принято, тупо нагадить на все и вся. Необходимо не просто указать на некоторые ошибки, а аргументировано доказать, что человек вообще не туда шел, не так делал, неправильно думал. Процесс сродни психоанализу, но с другими целями. Сейчас необходимо подогнать жути, чтобы ускорить его.

— Люба, вы когда-нибудь слышали про талоны на дворянок?

— Нет, Лев Давидович, а что это?

— Доходили до меня слухи, что кое-где особо отличившийся рабочий, крестьянин или солдат-красноармеец может пойти и получить во временное пользование по талону женщину дворянского происхождения для утех. После использования дворянка возвращается на место. Как вам?

Девушка вздрогнула. Ее потрясающие глаза стали еще больше. Попыталась явно возмущенно что-то сказать, но задохнулась и какое-то время как выуженная рыбешка только разевала рот.

— Но это же ужасно! Как вы можете позволять? — Любин голос дрожал от негодования.

— Люба, я же сказал, что это слухи. Но. Даже если, правда, то в чем винить этих людей? В отсутствии воспитания и интеллигентности? В плохом отношении к тем, кто в течение столетий задирал подол их женам, сестрам и матерям, как, где и когда душа пожелает?

— Что вы имеете в виду? — Люба, не ожидавшая такого поворота, оказалась сбита с толка. — Это неправда. Интеллигентные люди себе такое не позволяли никогда!

— Не позволяли те, кто возможности такой не имел. Или вы действительно считаете, что продать человека или целую семью — это нормально, а насиловать тех же крестьянок — ложь?

Я говорю о том, что хозяин без всяких талонов брюхатил своих крепостных девок, а рабов в нашей стране еще не так давно в награду раздавали. Почему вы считаете, что одним можно насиловать, грабить и получать награду людьми, а другим нельзя? Это же лицемерие чистой воды. Почему царской семье в течение веков разрешено было угнетать народ, убивать его в войнах, морить голодом и считать людей своей собственностью, а теперь, когда их расстреляли, Романовы вдруг стали Великомучениками? Вы мне не расскажете, за какую такую веру эти сытые немецкие выкормыши пострадали? Они вообще во что-нибудь кроме власти и богатства верили?

Люба расплакалась.

— А дети, Лев Давидович? Как вы можете быть таким черствым и бесчувственным?

Я взял со стола листы с данными Брокгауза и Ефрона по детской смертности в Российской империи и присел рядом с девушкой.

— Любушка, — я говорил очень тихо. — Посмотрите вот сюда. В России в год рождается более четырех миллионов человек, половина из которых умирает в течение первых пяти лет жизни. Это с учетом того, что девочек, родившихся мертвыми, практически не считают до сих пор. Хотя по тому же Брокгаузу и Ефрону мертвыми рождаются около пяти миллионов детей в год. Смертность в первый год жизни — треть от числа родившихся живыми. Кто-нибудь знает, в течение скольких лет умирало почти полтора миллиона детей ежегодно? Как оценить эти смерти и слезы их матерей? Кто ответит за ребятишек, десятилетиями пухнущих от голода? Почему эти вечно голодные люди обязаны были пощадить царя, царицу и их сытых детей? Русских никто никогда не учил демократии и гуманизму. Крестьяне и рабочие, за редким исключением, словосочетания «общечеловеческие ценности» и не слыхали.

Вы ужаснулись талонам? Здесь нечему удивляться — вполне в русской традиции: проявил себя — получи человека в награду. Раньше, бывало, сотнями тысяч душ дарили, а сейчас, когда в единичных случаях так поступают, почему-то возмущаться начали? Чего же сто лет назад радовались, получив деревеньку с жителями в награду или купив ее? И чему теперь удивляться?

Подперев голову правой рукой, я грустно посмотрел на Кудрявцеву. Она глядела на меня молча. В глазах стояли слезы. Я вздохнул, и устало произнес.

— Сейчас из людей выходит веками копившаяся ненависть к угнетателям и кровопийцам. Это что-то извечное, очень жестокое, но по-своему справедливое. Обуздать этот вал мести имущим в один момент очень сложно — практически немыслимо. Мне каждый день приходится делать выбор между маленьким и большим злом. Дело не в воле большинства, а в том, что меньшинство, правившее этой страной веками, просто обгадилось и теперь необходимо убирать за ними дерьмо. Это очень тяжело, а помощи практически никакой.

— Но ведь не все же такие, Лев Давидович. У многих никогда не было никаких деревень, больших денег, заводов. Люди жили на жалование и зачастую еле сводили концы с концами. Мои родители такие. Чем они виноваты?

— Передо мной ничем, Люба. Но как объяснить миллионам крестьян, надрывающихся всю жизнь от рассвета до заката, что у ваших родителей или такой красивой барышни, как вы, ничего нет? Речь даже не о воспитании, образовании или культуре. Вопрос в разнице условий жизни.

Кстати, Лев Николаевич Толстой в своих описаниях деревни конца прошлого века очень точен. Нет никаких оснований ему не верить. Толстой в своих путевых заметках писал, что богатым считается крестьянин, семья которого может дожить на урожае этого года до урожая следующего. Таких крестьян, по его свидетельству, примерно двадцать процентов. У середняков хлеб заканчивается к Рождеству, а большинство вообще никаких запасов не имеют и хлеб без лебеды в жизни никогда не видели.

Лев Николаевич попытался указать путь, по которому необходимо идти. Сам надел грубую рубаху и пошел в народ, пахал, сеял и писал детские сказки. Разве не так, Любовь Владимировна?

— Так, Лев Давидович, но Толстой вернулся к себе в усадьбу и продолжил писать романы.

— А что ему оставалось делать? Ни граф Толстой, ни я или вы, ни тем более профессор Котляревский не сумеем выдержать крестьянского быта хоть сколько-нибудь продолжительное время. Это не по силам ни эсерам, которые традиционно заигрывают с крестьянством, ни кадетам-заговорщикам, ни дворянам или интеллигенции. Вытерпеть сумеют только русские крестьяне. Поскольку мы с вами не способны к жизни в таких условиях, нам остается только попытка улучшить уровень жизни этих людей. Спуститься до их уровня быта — утопия. Лев Николаевич пытался — не получилось. У нас тоже не выйдет, мы просто погибнем. Ваш жених к таким условиям тоже не приспособлен. У вас есть жених, Любовь Владимировна?