Валерий Елманов - Правдивый ложью

– Отчего так мыслишь? – Федор чуть расслабился и глубоко, с облегчением вздохнул.

– А знаешь, как его в юности прозывали? Апостолом, – улыбнулся я. – И не потому, что его христианское имя Андрей, а потому, что чуяли люди – из настоящих он, тех, что без оглядки за Христом пошли. К тому же вспомни, как смело он встал в тот день на вашу защиту. Его и убить могли, но не убоялся. Ему как раз можно верить до конца – не продаст.

– До конца, – задумчиво протянул царевич. – А иным?

– Увы, таких в церкви немного, – развел руками я. – В основном преобладают иные, и как уж их там кличут – архиепископами, митрополитами, патриархами, неважно. Суть в том, что они последователи Иуды Искариота. И я тебе больше скажу…

Мне тут же припомнился рязанский архиепископ Игнатий, чуть ироничный прищур умных серых глаз, все понимающих, но не торопящихся с осуждением.

Да, на свою сторону его не завербуешь и не привлечешь, но он сам на нее встанет, когда поймет и решит, что ты вышел в победители. Зато от него не надо ждать каких-либо каверз или противостояния, когда встанет вопрос об университете или еще о каком-нибудь новшестве.

Этот отпустит все грехи или посмотрит на них, если власти предержащей требуется, сквозь пальцы, сумев обыграть их так, что грех вроде как уже и не грех. Пожалуй, он даже самые тяжкие, которые смертные, благодаря своей эрудиции сумеет вывернуть наизнанку таким образом, чтоб они предстали эдаким невинным пустячком.

И в памяти почему-то всплыли слова одного из героев популярного телефильма, так нравившегося моему отцу и дядьке: «Сгодится нам этот фраерок».

Об этом я и сказал царевичу, правда, более сухо:

– Поверь, что рязанский архиепископ Игнатий, которого наш государь собирается поставить патриархом, тот, кто нам нужен. Во всяком случае, в защиту Дмитрия он никогда не проронит ни единого слова, а больше нам ничего от него не требуется. Поэтому, когда он прибудет в Москву, постарайся отнестись к нему почтительно и без тени враждебности, и тогда он тоже не станет пытаться чинить тебе каверз.

Кажется, поверил.

– То-то ты мне воспретил монастыри посещати, – задумчиво протянул Федор.

– Не воспретил, а не советовал, – поправил я его. – И вовсе не потому. Коли место истинно святое, его никакой иуда не опоганит, даже если он там за главного. Просто некогда нам заниматься ерундой, а помощи от отцов церкви, если что, тебе все равно никогда и ни за что не дождаться. Они поддерживают только победителей, и сан мучеников их почему-то не прельщает – уж больно им дороги собственные жизни.

– А тебе она, стало быть, недорога была, – невесело усмехнулся он. – Да и Квентин тож потом-то опомнился, спохватился.

– Напрасно ты так о нем, – попрекнул я Годунова. – Князь Дуглас… кстати, он сейчас Василий, человек чести. Так что он не опомнился и не спохватился. Шотландец просто не подозревал, что его обманывают. Запутали его с этой свадьбой, заморочили женитьбой на царевне, вот он и… А уж потом, когда понял, в чем дело, не думаю, что хоть миг колебался, на чью сторону ему встать. – И посоветовал: – Да ты сам вспомни.

– Нешто таковское забудешь, – глухо отозвался Федор. – И рад бы, да доселе во снах приходят за мной.

Я насторожился.

Странно. А почему он мне об этом ни слова? То-то, смотрю, глаза у него по утрам какие-то припухшие, да и сам выглядит утомленным, словно спал часа три-четыре, не больше.

Оказывается, кошмары снятся.

– А почему молчал? – строго спросил я.

– Не молчал, – возразил царевич. – Сказал как-то одному из лекарей. Настой дали, чтоб почивал крепче. Токмо сны от этого приходить не перестали. И вот что дивно, – он слабо усмехнулся, – там мне иное продолжение того утра снится. Будто нет близ меня ни тебя, ни Дугласа, а токмо четверо стрельцов, и один, самый дюжий, прямо… за уд меня ухватил да как сожмет со всей силой. И боль такая, что я сам кричу, чтоб они поскорей мои мученья окончили… – Он прервался и, тяжело дыша, принялся утирать платком выступившую на лбу испарину.

Я не торопил.

Такой сон и впрямь надо пересказывать по частям. Ничего, обожду, лишь бы выговорился до конца, тем более что этот его сон удивительным образом напоминал подлинные события, которые на самом деле произошли бы с ним, не появись в этом мире князь Мак-Альпин, а если попросту, то Федька Россошанский.

И как назвать этот кошмар? Ложная память? Смотря с какой стороны посмотреть.

Остаточное явление? Но ведь не умирал он, во всяком случае в этом мире.

Тогда что это собой представляет?

Да и вообще – дело-то, если вдуматься, не в кошмарах. Если дальше ничего не последует – ладно, полбеды. Пройдет еще месяц, два, три, пускай полгода или год, и они все равно улетучатся, исчезнут, испарятся.

Ну а если они лишь начало? Так сказать, слегка выпирающий выступ чего-то значительно более гадкого, гнусного и столь мерзопакостного, что и слов для названия не подобрать.

К тому же настораживала и тенденция, ведь царевич, передохнув, поведал мне не только про свою смерть, но и дальше. Например, рассказал, как он лежал бок о бок с мертвой матерью, когда их тела выставили на обозрение всему московскому люду.

И потом что с ним было – тоже «видел», включая черную и вязкую после недавно прошедшего дождя землю на кладбище Варсонофьевского монастыря, где его и мать закопали близ могилы Бориса Федоровича.

Описание разных бытовых подробностей тоже наводило на логичную мысль, что все это было бы на самом деле, если б не моя помощь…

В эпилоге – и это самое страшное – воцарившийся мрак, который Федор живописал так, что мороз по коже. Вроде и слова самые простые, но, признаться, и мне стало не по себе.

– Я допрежь этого лета ночи никогда не боялся, – негромко, продолжая смущаться – стыдно жаловаться на такие пустяки, рассказывал царевич. – И тьмы не страшился – эка невидаль. А теперь вот, ежели доведется проснуться, губы кусаю, чтоб в крик не удариться.

– Окно настежь перед сном – может, от духоты у тебя такое. И свечу не гаси на ночь, – посоветовал я.

– Не подсобит, – последовал убежденный ответ.

– То лишь как дополнение, – пояснил я, – а об остальном травница моя позаботится. Только ты ей все как на духу.

– Да ну! – испуганно отмахнулся Годунов. – Бабам токмо поведай, вмиг вся Москва прознает. Не надобно нам ее.

– Надобно! – отрезал я. – Основное я ей и без тебя расскажу, но коль что потом спросит, ответишь честно. А за ее молчание не тревожься. Она похлеще иных мужиков тайны хранить умеет, проверено.

– Лучше поведай, яко с ратниками нам теперь быти? – торопливо сменил неприятную тему Федор.

– А никак, – усмехнулся я. – Раз велено, значит, выполним. Холопей так холопей. В Кострому так в Кострому.