Валерий Елманов - Правдивый ложью

– А ты найди мне в его дозволении словцо «железные» или оговорку, что золотые брать воспрещается, – предложил я. – Все равно этому блюду, каким бы красивым оно ни было, место только на столе.

– Чарке оной цена два десятка тыщ, – простонал Булгаков.

Я с сомнением повертел в руках чарку. Ну красивая, ну гиацинтовая, ну с искусной резьбой и драгоценными камнями, но чтоб столько стоила?..

Это что, работа Фаберже? Так он еще не родился. Врет, наверное, дьяк. А впрочем, даже если на самом деле цена ей впятеро меньше, все равно оставлять нельзя – как пить дать, Дмитрий кому-нибудь ее подарит [81], а потому здесь ей не место.

Булгакову же в утешение я заметил:

– Какая ни есть, а все равно сосуд, из которого можно только пить во время трапезы, а больше ее никак не приспособить.

Но мои парни знали, что вещь особо ценная. Дело в том, что последние слова служили сигналом гвардейцам: предупрежденные мною заранее, они бережно несли такие вещи к пяти отдельно стоящим сундукам, которые я велел наполовину заполнить опилками, чтобы не повредить в дороге особо дорогие и хрупкие предметы.

А дьяк все никак не унимался.

– Коты к утвари касательства не имеют, – всхлипнул он, силясь вырвать из рук моих ратников здоровенную серебряную статую.

– Не коты, а барсы, – поправил я его, раздумывая: может, ее и правда оставить в хранилище?

Вообще-то тяжеленькая. Тут килограммов…

– Все одно не утварь, а статуй, – не сдавался Булгаков. – Ты еще шапку Казанскую [82]забери. Видал я в указе государевом про одежу, ну так и прибери все.

Ух ты, как разошелся. Пожалуй, придется оставить. Пусть утешится хоть этим.

Но… сегодня дьяку выпал неудачный денек, ибо подал голос Годунов.

– Шапку Казанскую мы оставим. Пусть сынок Иоанна Васильевича ее нашивает. А что до зверей оных… Ты, часом, не запамятовал, дьяк, что их поднес аглицкий посол моему батюшке, царю Борису Федоровичу? – сурово заметил он. Даже при не особо ярком факельном свете было заметно, как щеки престолоблюстителя заполыхали сердитым румянцем. – И столец сей тоже подарен батюшке персицким царем Аббасом. – Он ткнул пальцем в красивый трон явно восточной работы, с низкой спинкой и высоким сиденьем, обтянутым какой-то золотой тканью, сплошь украшенный драгоценными камнями, бирюзой и жемчугом, и грозно осведомился: – Али запамятовал?! Так с того времени и года не минуло. Я, к примеру, даже имечко посла помню, который подарок сей вручал. Лачином Беком он прозывался. Что, и далее своемудрие выказывать учнешь?!

Ого!

Кажется, парень завелся не на шутку. Не иначе как воспоминания прежних светлых лет так сильно разбередили его душу.

Пора выручать мужика-хранителя, который, в сущности, ни в чем не виноват, и я обратился к царевичу:

– Зрю, Федор Борисович, как ты осерчал. За свое упрямство он и впрямь кары достоин, но позволь отложить ее пока что. – И, повернувшись к опешившему от такого наезда Булгакову, сокрушенно заметил: – Все, Иван Семенович. Теперь тебе без казни не обойтись, а ежели еще вякнешь, то, считай, и живота лишился…

И сразу воцарилось молчание.

Оно и понятно. Забота о казне тоже имеет свои пределы, а вот инстинкт самосохранения меры не знает.

Через минуту в казнохранилище образовалась новая цепочка, и первый из сотников принялся сноровисто выдавать своим десятникам строго по тридцать золотых изделий – ровно по три каждому ратнику. Затем его сменил второй сотник, за ним третий, и пошло-поехало – я только успевал передавать.

Навар получился изрядный.

Одни только блюда весили по несколько килограммов каждое, а помимо них хватало и прочего добра – тазы, рукомойники, кубки с тонкой, филигранной чеканкой на стенках, изящные ковши, братины, ендовы, чарки, солонки…

Чуть ли не каждое второе изделие из золота, каждое третье украшено драгоценными камнями.

Задачи подчистую выгрести все накопленное за века я перед собой не ставил – надо и совесть иметь. К тому же если Дмитрий и особо дорогие его сердцу гости не смогут покушать, черпая золотой ложкой из золотого блюда кашу и запивая ее из золотого кубка, государь может и обидеться.

Посему добрую половину посуды, как это ни печально, пришлось оставить.

Правда, на оставленной в казнохранилище «кухонной утвари» драгоценных камней практически не имелось, да и золотых изделий, не тронутых нами, тоже негусто – шиш ему, а то начнет раздавать добро славным лыцарям Речи Посполитой.

И ведь не скажешь ему, как князь Милославский управдому Бунше, что он, стервец и самозванец, казенное добро разбазаривает, так что мы уж заранее как-нибудь, дабы у него при всем желании даже возможности такой не имелось.

Перебьются ляхи и серебряными кубками – невелики птицы, хотя, честно признаться, мне и этих серебряных было жалко – вон какие красивые, аж сердце кровью обливается.

– А это что такое? – Я недоуменно поднял здоровенную статуэтку аршинной высоты. – Ого, золотая!

– То мой батюшка статуй повелел приготовить для храма Святая Святых [83], – хмуро пояснил Федор, легонько провел пальцем по соседней фигуре, очевидно какого-то из двенадцати апостолов Христа, и, вздохнув, решительно распорядился: – Их тоже с собою в Кострому возьмем. Там я и храм в память о батюшкиной задумке построю.

– Это с каких же пор статуй божьих апостолов кухонной утварью стала? – язвительно поинтересовался дьяк.

– С тех самых, как мы решили выехать в Кострому, – дал я невразумительный ответ и задумчиво погладил одну из статуэток по лысине.

Вообще-то их брать не стоило. Если что – придраться к нам делать нечего, поскольку изваяния и впрямь к посуде никаким боком.

– Может, оставим? – тихонько шепнул я Годунову.

– Мое повеление – мне и ответ держати, – насупился тот.

«Как бы не так, – подумал я. – Тут и к гадалке не ходи – отчета Дмитрий потребует совсем у другого человека. И за статуэтки, и за трон, и за кота, и… Хотя семь бед – один ответ. Раз память, так чего уж тут. Пусть будет и такая… утварь».

Живенько вынесли и апостолов. Правда, их почему-то оказалось четырнадцать, причем один с крылышками [84]. Поблизости от них обнаружились еще два вместительных и очень красивых серебряных ларца, густо усыпанных жемчугом и драгоценными камнями. Судя по размерам, нечто среднее между маленьким сундучком и большой шкатулкой.

– А это ковчеги-мощевики, кои изготовлены по повелению моего батюшки, – пояснил мне Федор. – Тут, – Годунов благоговейно перекрестился, прежде чем взять один из них в руки, – все чудотворные святые мощи. И чудотворца митрополита Алексея, и блаженного Василия…

«Хороший подарок для Дмитрия, – сразу прикинул я. – Просто отличный, учитывая, как они тут все носятся с этими частицами рук и ног святых».