Александр Маркьянов - Сожженные мосты

Но эти государства можно разбить на две большие подгруппы. В первом диктатор и его ближайшее окружение вольны неограниченно творить насилие, в том числе и по отношению к тем людям, которые вооружены и творят насилие от имени власти. А упомянутые вооруженные люди — разобщены и признают право диктатора творить насилие и над собой тоже, не помышляя о сопротивлении. Такая страна является страной рабов, где даже оружие и принадлежность к карательному аппарату государства не дает человеку чувства свободы и безопасности. В такой стране, кстати, диктатор имеет шанс умереть в постели и передать власть сыну — но для этого он должен постоянно и систематически творить насилие не столько над народом, сколько над государственным аппаратом, повергая в страх прежде всего карательный аппарат — военных, полицию и спецслужбы. [326] Догадываетесь, о каком государстве в нашем мире идет речь? Если он допустит появления в среде карательного аппарата сильного лидера — это рано или поздно закончится государственным переворотом, а возможно и гражданской войной. В военном плане такие государства выглядят сильными, потому что диктатор искусственно милитаризует их, создает армию которая кажется ему сильной и непобедимой — но на самом деле эти государства слабы и уязвимы. Стоит только иностранной армии вторгнуться в пределы такого государства, и в приграничном сражении опрокинуть пусть даже не всю армию, одержать победу, пусть даже не решающую — как государство это начинает рушиться как карточный домик. Все дело в том, что все в этом государстве — и в особенности те, кто по чину должен его защищать — все они поражены страхом, взращенный годами открытого, разнузданного насилия страх настолько глубоко западает в душу, что там не остается ничего кроме двух чувств — страха, и его известной спутницы — ненависти. Когда же становится понятно, что диктатор слаб, что государство слабо и не может себя защитить — страх ослабевает, а вот ненависть наоборот, многажды усиливается. И вместо того, чтобы защищать свою землю и свою страну — кто-то бежит, а кто-то, пользуясь случаем начинает мстить другим, и прежде всего власти за свой страх. В длительной перспективе такие государства однозначно нежизнеспособны.

Но есть и диктатуры другого типа, где власть диктатора ничем не ограничена только формально. На самом деле она ограничена, ограничена волей тех, кто от имени государства творит насилие: прежде всего это среднее и частично высшее офицерство. Диктатор является не самостоятельным субъектом политического строя, довлеющим над волей всей страны — но всего лишь ставленником и выразителем интересов этой группы лиц, часто действующим согласованно и с учетом интересов крупного купечества, или по крайней мере — его части. В этом случае — диктатор может только частично контролировать насилие, творимое в стране этой узкой социальной прослойкой, более того — он сам зависим от этой прослойки, и в отличие от первого случая не волен над ее жизнью и смертью. Если офицеры и жандармы почувствуют угрозу себе и своему положению — они моментально составят заговор и свергнут диктатора, чтобы поставить другого, который лучше может выразить их волю. Такое государство — это власть вооруженного меньшинства над большинством. И именно таким государством оказалась Персия, я понял это именно сейчас, по словам и действиям жандармского офицера. Он не испытывал особого страха перед верховной властью, перед Шахиншахом, и сколько бы врагов не казнил Шахиншах в прошлом — это не изменило сути власти в стране. Этот человек чувствует за собой касту, касту жандармов, которые жизненно важны для выживания режима, и которым режим — в целом — не может сделать ничего.

Может, я, конечно и ошибаюсь — в конце концов это захолустье, окраина страны, и власть царящего в Тегеране страха докатывается сюда только слабыми порывами леденящего ветерка. Но, скорее всего — это так.

Шлем с горе-мотоциклиста уже сняли. Поразило лицо террориста — спокойное и… с улыбкой, да, да — именно с улыбкой. Это был совсем пацан, лет пятнадцати или шестнадцати, упорно пытающийся вырастить на подбородке что-то, достойное внимания, как и многие здесь, числящие себя правоверными.

— Кто это?

— Это белудж — ответил жандарм — очередной проклятый белудж. Воистину светлейший слишком добр к этому крысиному племени, следует уничтожить всех белуджей до единого, и наступит спокойствие.

— Почему он пошел на это?

Жандарм повернулся кол мне, оторвавшись от разглядывания трупа.

— Вы и в самом деле не так хорошо знаете нашу страну, сударь. Белуджи — это крысы, они постоянно злоумышляют против властей, убивают солдат и полицейских. Здесь ведется добыча природного газа, и нет месяца, когда они что-нибудь не подожгли бы или не взорвали. Они убили солдата и гражданского и ранили еще одного солдата и нескольких гражданских, я и рад, что жизненный путь этого крысеныша прервался здесь и сейчас. Мы закопаем его вместе со свиньей, чтобы неповадно было остальным. Я дам вам в провожатые машину и двоих полицейских сударь, они проводят вас до границы остана. Здесь вам и в самом деле нельзя находиться…

Пистолет, отобранный у меня, так мне и не вернули. Просто проводили под конвоем из города…

Так в результате этой глупой истории на улице Захедана я лишился единственного оружия, которое у меня было в Персии. Хотя — если бы даже и не лишился — вряд ли бы оно мне чем-то помогло в будущем.

Уже на дороге на Керман (полицейские сопровождали меня до границы города Захедан, а потом отстали) я услышал, как звонит телефон. Отправляясь в поездку, я дал наказ не беспокоить меня кроме как по экстренным случаям — но мало ли что могло случиться.

А вот номер то и не определен…

— Слушаю! — сказал я, совершив тем самым правонарушение: нельзя было разговаривать по телефону и одновременно вести машину.

— Доброго здоровья, поросенок!

Сначала подумал, что звонит Володька Голицын… через секунду сообразил — кто.

— Здоровья и тебе.

— Я могу воспользоваться твоим гостеприимством?

— То есть? Ты направляешься в…

— В Одессу. Ближайшие пару дней я проведу в Одессе.

— Мой дом — твой дом, так всегда будет.

Воронцовский дворец. Сколько же я там не был… шесть… нет, больше. Сколько же я там не был…

— Я бы желал видеть и тебя здесь. Перекинемся картишками, вспомним старые времена.

Еще с детства мы, тогда еще юнкера и гардемарины выработали свой, особый язык общения. Перекинуться в картишки — есть серьезная тема для обсуждения, вспомним старые времена — нечто срочное, не терпящее никакого отлагательства.

— Я вышлю самолет.

Я бросил взгляд на часы.