Андрей Онищенко - МиссияКрест Иоанна Грозного

Лай собак и шум во дворе потревожили сон достопочтимого отца Мирона. Накануне вечером он немного перебрал с диаконом, возвращаясь с соседней деревеньки с отпевания. Несколько медных монет полученных в уплату за услуги приятно звенели в кошельке, а продукты и жбан с хмельной брагой были приговорены по дороге прямо на телеге за упокой души усопшего. Шум во дворе не прекращался. Мирон повернулся на другой бок, надеясь в душе на лучшее, что назойливые посетители постучат да утихомирятся до утра, но шум только усиливался. Мирон сел на ложе, оправил исподнюю рубашку и взялся руками за тяжелую голову. Каждый удар по воротам тупой болью отдавался в хмельной голове. Сильный удар голой пяткой по мягкому месту вывел его из равновесия, и Мирон сполз с супружеского ложа, на пол окончательно приходя в себя.

– Что сидишь истуканом, не слышишь, что ли что за тобой пришли. Наверное, кто-то опять представился, иди, давай, не мешай спать.

Попадья втянула под одеяло босую ногу, которой только что больно пнула мужа и, обхватив подушку обеими руками, перевернулась на живот.

– Так вроде Кузьма пошел открывать, – тихо произнес Мирон.

– Твой пьяница диакон, после вчерашнего, если и под колоколом будет лежать в воскресенье все равно не встанет. Быстро иди, давай, раздраженно закричала попадья.

– Успокойся, ладушка моя, уже иду.

Мирон, чертыхаясь и проклиная все на свете, стал натягивать грязную замусоленную рясу. Чиркнув огнивом и поджигая при этом фитиль плошки с жиром, он заспешил во двор, в душе проклиная так не вовремя усопшего покойника и раздраженно приговаривая:

– Да чтоб тебе не было места в чистилище! Да чтоб тебя черти прямиком в ад потянули!

Завидя, сквозь щели ворот, приближающуюся фигуру с огоньком в руке, Илья в ожидании перестал стучать. Плотно закутавшись в овечий тулуп, отец Мирон подошел к ограде и зычным голосом произнес:

– Кому здесь не спится? По что нарушаете покой, дети мои?

– Нужда привела нас к вам батюшка, – начал Илья, – пусти Христа ради на ночлег.

– Добрые люди в предрассветный час на ночлег не просятся, идите с миром дети мои, откуда пришли, как-нибудь перебьетесь, да и рассвет уже не за горами.

Отец Мирон зевнул, поежился, поплотнее укутался в тулуп и, чертыхаясь про себя за прерванный сон, развернулся и собрался уходить.

– Не гоже батюшка оставлять уставших путников за порогом, не по христиански это. Пустил бы нас лучше на порог да накормил бы, чем Бог послал.

– А ну убирайтесь вон отсюда безбожники, они еще будут меня учить, – отец Мирон потерял остаток терпения и вышел из себя. – Сейчас как ударю в колокол, соберется православный люд, примчится барин со своей челядью, да научит вас нехристей уму разуму, накормит батогами, скрутят и бросят в яму. Убирайтесь от греха подальше, не искушайте моего терпения. Кузьма, Кузьма, вставай лентяй богопротивный, – начал громко кричать батюшка, – Кузьма, лезь на колокольню, бей в набат.

От воплей отца Мирона домочадцы проснулись, и в окнах поповской избы, то тут, то там начал загораться свет. Выждав пока поп, немного угомонится, Илья исхитрился и в момент небольшого затишья, пока отец Мирон подбирал к произношению новую порцию брани, чтобы снова вылить ее на головы непрошенных гостей и диакона Кузьмы, громко произнес:

– Барин говоришь, примчится со своей челядью, так вот, он уже у твоего порога!

От услышанного отец Мирон застыл на месте. Такого поворота сюжета он ни как не ожидал. Если бы в этот момент в ночной темноте можно было бы разглядеть его лицо, то оно многое показало бы постороннему зрителю. На пьяной роже отца Мирона читались противоречивые чувства, которые выражались, начиная с удивления, плавно переходя в недоверие и заканчивались испугом, который перерос в холодный липкий страх. Отец Мирон ближе подошел к воротам, повыше поднял горящую плошку, стараясь как можно лучше разглядеть путников. Страх перед новым помещиком и желание угодить людям стоящим выше его на сословной лестнице взял верх над благоразумием, он вытащил засов и пустил незнакомцев во двор. На выручку батюшке спешил худосочный долговязый мужик с вилами на перевес.

– Опусти вилы Кузьма, это свои. Что же вы стоите, "гости дорогие", милости прошу в дом, отведайте, чего Бог послал, да за одно отдохнете с дороги. Кузьма, прими у барина лошадей, поставь в конюшню да насыпь овса.

Кланяясь, извиняясь и распинаясь, отец Мирон повел "долгожданных" гостей в дом, причитая и жалуясь по дороге на нелегкую долю сельского иерея. Пройдя через сени, батюшка прямиком повел гостей в горницу и усадил за стол.

– Любава! Поди, ко мне, ладушка моя, – начал звать Мирон хозяйку.

Матушка Любава, появилась на пороге и представляла собой бесформенное существо с растрепанными в разные стороны волосами, заспанным опухшим лицом. Серый выцветший сарафан, одетый поверх ночной рубашки, края которого выглядывали из-под подола, стоптанные башмаки, одетые на босую ногу и пестрый платок, накинутый на плечи, довершал наряд попадьи. Каждодневные заботы по дому и по обширному хозяйству, многочисленное семейство, "постоянная забота" о прихожанах, превратили эту еще не старую женщину в расплывшуюся тетку. Матушка Любава уперла кисти рук в обширные бока, а недовольный, злобный взгляд на мужа и, не обращая ни какого внимания на гостей, она с порога перешла на брань:

– Мой покойный батюшка нажил себе состояние трудом праведным, а ты что творишь? Покойный за свадьбу брал столько-то, не дают, он нажмет чем-нибуть, и ругают, а дают; За молебен столько-то, иначе и служить бы не стал, а ты, куда смотришь лодырь? Вместо того, чтобы деток малых поднять на ноги, ты, непутевый, гостей непрошенных по ночам в дом водишь, иль тебе собутыльников мало на стороне…

Грозная дородная попадья все больше напирала на мужа, грязная ругань все чаще слетала у нее с языка. Она уже в плотную подошла к столу, и семейная ссора казалась неизбежной и грозила перейти в нечто большее, где чаша весов склонялась явно не в пользу отца Мирона. Потеряв всякое терпение, он изо всей силы стукнул кулаком по столу и громко заорал:

– Замолчи, глупая баба! Разве не видишь, что у нас гости дорогие, новый хозяин Журавичей почтил наш дом своим присутствием!

От неожиданности, вызванной решительностью мужа, попадья замолчала, и когда слова отца Мирона, наконец-то, дошли до нее, матушка Любава испугалась так, что села на лавку, при этом, чуть не раздавив своим дородным телом Волчонка. Переведя взгляд с мужа на Илью, и рассмотрев его и его богатый наряд, густо покраснев, стыдясь своего поведения, что говорило о том, что остатки совести еще не совсем покинули ее, попадья вскочила со скамьи словно ошпаренная, и со словами: