Влад Савин - Страна Гонгури

– "Лешаки" – ответил Гелий – как вчера говорили: все в пятнисто-мохнатом, даже лица прикрыты – ночью в двух шагах не увидишь. Автоматы у всех, не винтовки.

– Может быть, все же банда? – произнес Итин – не должно здесь быть "лешаков": после Июль-Корани про них не слыхать. И фронт уж больно далеко.

– Я главного их мельком видел – сказал Гелий – морда вся обгорелая. Как танкист бывший.

Тут даже Итину на миг стало не по себе. Потому что, по слухам, это был самый удачливый, дерзкий, и жестокий из командиров врага. На его совести было бесчисленно бойцов революции, комиссаров, добровольцев, активистов, коммунистов и "соколов" – расстрелянных, замученных, убитых самыми жестокими способами; впрочем, офицеров старой армии, пошедших на службу народу, он также не щадил. Иногда его считали фигурой, вымышленной врагом – чтобы разом списать на него собственные злодеяния. Никто не мог ни подтвердить это, ни опровергнуть – потому что еще никто из попавших к нему не возвращался живым.

– Убежим – ободряюще сказал Итин, освободив наконец юного товарища от пут – давай, поэт, глянем, как легче отсюда выбираться. А там – как выйдет.

Они тщательно обследовали свою тюрьму. Но доски, хотя и подгнившие, были еще прочны, и без инструмента Гелий с Итиным лишь в кровь ободрали ногти, пытаясь пробиться наружу голыми руками. В щели под дверью показался тусклый утренний свет; в любую минуту за ними могли прийти.

– Раз нас сразу в расход не вывели, значит, допрашивать будут – сказал Итин, присев на земляной пол – так ты молчи, что бы с тобой ни делали, и что бы ни обещали. Не соглашайся – ни на что. Даже если сам не спасешься – товарищей за собой не тяни. Потому как любые сведения, даже самая мелочь – может после стать нашей кровью. И – духом не падай. Может, еще случай будет – я пять раз бежал, два раза с ссылки, два с этапа, и один – с самой каторги Карской. Ты лишь зорче смотри, и чуть слабину увидишь – не зевай.

– Нас пытать и бить будут? – спросил Гелий – как барабанщика, в цепи закуют?

В голосе его звучало любопытство. Происходящее все еще казалось ему приключением – которое следует запомнить и пережить, чтобы после вспоминая, не пропустить ничего.

– Башни и цепей в походно-полевых условиях не будет – ответил Итин – в завершение нас просто выведут и пустят в расход. Так же, как мы их, будь наш верх. А до того шомполами – запросто могут, или железом каленым, так же как мы – контрреволюционных заговорщиков. "Сиреневые" прежде очень бить любили – и кулаками, и ногами, и дубинкой резиновой, в зубы, под ребра, по хребту. Но ты все равно – молчи. Потому что жить предателем – куда как хуже.

– Нас в без вести пропавшие запишут? – спросил Гелий, все еще будто не веря – и никто не вспомнит, что мы были?

– Не забудут – ответил Итин – пусть не нас персонально, но всех, кто за революцию. А значит – и тебя, и меня. Ты себя не жалей – потому как, все беды от жалости. Трусость – это жалость к себе, жадность – жалость к своей мошне, а предательство – оно или от того, или от другого. Верно вчера было сказано, что на войне жизнь своя – как барахло лишнее: сегодня есть – хорошо, завтра нету – что делать. Главное – чтобы стыдно не было; ну а чему быть, того не миновать.

Они помолчали немного, сидя на голой земле напротив друг друга, перед запертой дверью. В мыслях возникали планы побега – тотчас же рассеивающиеся, как дым. Стены были крепки, выйти не удавалось. Торопиться было уже некуда.

– Нас не будет, а коммунизм останется – сказал Итин – построят скоро дворец Свободы, где на стене памятной – будут имена, кто за революцию погиб. Чтобы – помнили вечно, не забыли никогда. И наши имена – тоже. Потомки наши, через века, будут читать – и славе нашей завидовать, счастью нашему – в великое время жить.

Свет сквозь щели стал ярче – наверное, солнце уже взошло. Сейчас за ними должны были прийти.

– Оружия нет – сказал Итин – даже палки, или камня. Лучше уж так – чем как барану…

– Есть! – вдруг выкрикнул Гелий – есть оружие, товарищ комиссар!

Этот маленький, похожий на игрушку револьверчик с перламутровой рукояткой подарил Гелию сам Итин; револьвер был взят у какого-то студента на базаре в уездном городе, во время облавы на контрреволюционные элементы. Подражая литературному сыщику барону фон Дорну, Гелий носил револьвер примотанным шнурком к ноге под штаниной, все мечтая научиться выхватывать его так же молниеносно как тот сыщик, поражая своих противников. Заряженный на все шесть патронов, револьвер оказался на месте – враги его не нашли.

– У тебя такой красавец, а мы духом упали? – повеселел Итин – ну-ка дай сюда, поэт!

Сразу стало легче. Мысли уступили место событиям; появилась надежда. Ушла беспомощность перед врагом – их могли убить, но теперь и они могли ответить тем же. А может быть, и уйти – если очень повезет.

– Как дверь откроют, сразу пулю в того, кто на пороге – и скорее выскакиваем, пока не опомнятся. А там – как получится.

Передать револьвер комиссару Гелий не успел. Пока он пытался развязать туго затянутый шнурок – снаружи послышались шаги. Заскрежетал навешенный снаружи замок – и дверь распахнулась, отброшенная внутрь ударом сапога или приклада.

– Эй, рачья-козлячья! – раздался голос – выходи! Оба!

Перед дверью однако, на виду никого не было: не в кого было стрелять. Итин дал Гелию знак – спрятать револьвер, как прежде. И первым шагнул к выходу, спиной заслоняя молодого товарища.

У самой двери справа, невидимый изнутри, стоял солдат – самое обычное, курносое и веснушчатое лицо под низко надвинутым стальным шлемом, и какой-то странный, бесформенный черно-зеленый балахон поверх мундира, весь в пятнах и полосах. Второй солдат, длинный и белобрысый, обнаружился поодаль слева; он был в таком же черно-пятнистом, с закатанными по локоть рукавами, в лихо заломленном набок черном берете. Оба держали наготове десантные "штурмгеверы" с рожком на сорок патронов. У белобрысого был виден сержантский шеврон, у курносого – две полоски обер-ефрейтора.

– Обученные, гады – подумал комиссар – ничего: и не таких били! С осторожностью – ведь боятся нас, даже безоружных!

– Не бойсь! – сказал ефрейтор – сперва вас спросят: коммунисты вы, или как? Мы не звери, лишнего греха не берем. Если не партийцы – может быть, еще поживете.

– Не поживут – сказал сержант – у обоих билеты нашли. У того партийный, у меньшого "сокола". Языки развяжут – в конце просто по пуле. А будут долго упорствовать – долго и помирать!

На месте сарая было пепелище. Сгорели еще две избы, забросанные гранатами вместе с защитниками; однако видимых следов ночного боя было на удивление мало. Скрытый яблонями, стоял восьмиколесный броневик, направив на дорогу ствол крупнокалиберного пулемета; двое солдат в пятнистом сидели и курили, свесив ноги в десантный люк. Еще один броневик перегородил улицу с другого конца деревни; солдаты сноровисто таскали канистры с бензином; кажется, какая-то техника стояла еще и за домами – видно было плохо. Занятые делом, пятнистые солдаты с автоматами мелькали по деревне то здесь, то там, заходили и выходили из домов, стояли у колодца, о чем-то говорили с мужиками. Амбар, куда сложили вчера собранное, был открыт, и там толпились мужики и бабы, волоча припасы по домам; стоял шум, вспыхивали споры, кто-то кого-то брал за грудки, замахивался кулаком. Бесчинства и разбоя не было видно – хотя солдатам армии эксплуататоров-буржуев полагалось грабить, насиловать, жечь и убивать, а трудовому народу – бросаться на врагов с вилами и топорами, или хотя бы сверкать ненавидящими взглядами, сжав кулаки.