Станислав Гагарин - Страшный суд

«Перевоплощение людей, — писал Николай Бердяев, одно из самых тяжелых впечатлений моей жизни… Личность есть неизменное в изменениях. В стихии большевистской революции меня больше всего поразило появление новых лиц с не бывшим раньше выражением. Произошла метаморфоза некоторых лиц, раньше известных. И появились совершенно новые лица, раньше не встречавшиеся в русском народе. Появился новый антропологический тип…» Вот они, ломехузы! А разве сейчас их мало?! Тьма, тьма и тьма…

Сегодня государство получило неограниченные возможности манипулировать сознанием подданных. Это только людоеды вроде Пол Пота кроят черепа мотыгами. Нынешние ломехузыработают в белых перчатках. Дело не в психотропных средствах или, скажем, жестком рентгеновском облучении, которое способно превратить человека в зомби.Прополаскивать мозги можно изящнее и проще. Один проницательный человек сказал о современной печати: есть газеты, которые не сообщают новости, а формируют их.

Мы еще легковерны, не научились духовной бдительности, но кое-что уже начинаем понимать. Вот и словечко «зомби» возникло, мелькает, а из айтматовского романа сильнее всего запомнили притчу о беспамятных манкуртах.

…Превращенный в ящера сочинитель предается горестным размышлениям, не понимает происходящего… Вдруг он вспоминает собственное имя, и весь мезозойский кошмар исчезает. Играть с человеком дальше машине уже не имело смысла.

Примечание автора романа:Слава Богу, главное-то мой товарищ уловил! Остальное суть развлекательный флёр, без которого не бывает художественного произведения.

А что же товарищ Сталин, с которым у нас связаны зловещие ассоциации? Гость со Звезды Барнарда мало похож на И. В. Джугашвили — Сталина. Изменился старик, покаялся. Перед нами патриархальный дедок, задушевных друзей которого зовут Юмба Фуй и Кака Съю.

Примечание Сталина:Не удержался и передернул, стервец… Ладно, ужо попадется мне на пути этот Веселов — я ему задницу, понимаешь, надеру…

Станислав Гагарин, не наш, а тот, со Звезды Барнарда, рассуждает: «Вот бы эту мистическую бредятину запузырить в сюжет нового романа».

Что же, подождем.

Так и подписался — именем одного из вождей первобытного племени, с ним и Юмба Фуем ладил я, будучи сам вождем Гр-Гр, спроворить кооперацию для охоты на мамонтов.

Пейзаж на войне подчинен жестокому делу войны и потому перестает быть фактором, умиротворяющим человека.

Живописная скала может оказаться удобным прикрытием за которым скрывается снайпер. На колокольнях храмов и те, и другие любят устанавливать пулеметы, и если у вас есть артиллерия и кое-какие ракеты, не пожалейте пару-другую зарядов и отправьте их в сторону божьего дома, не думая при этом, к какой религиозной конфессии вы принадлежите сами — на войне, увы, как на войне…

Любой лес, даже если это некие чахлые и недоразвитые кустики, таит в себе определенную опасность.

Человек на войне никогда не воскликнет: «Чуден Днепр при тихой погоде!» Нет, военный товарищ, достигший берега под красным знаменем или жовто-блакитным прапором, сие не имеет для данной темы значения, почешет непременно затылок и матерно промолвит в сердцах:

— Епона мать! Это же прорву надо иметь плавсредств, чтобы осилить такую водную преграду?

А овраги, которые можно использовать на танкоопасном направлении?! Спутница влюбленных, романтическая луна, которую клянет солдат или повстанец, направленный в разведку?! Дождь, благославляемый земледельцем и заставивший отступающий дивизион бросить завязшие в непролазной грязи пушки?!

А что вы скажете о ласковых лучах утреннего солнца, которые отразились в стеклышках бинокля молодого талантливого командира, он выбрался на наблюдательный пункт осмотреть позиции противника? Стекляшки сверкнули, отражая лучи, разок и другой, и этого хватило доброму стрелку прицелиться и отправить по невинному лучику пулю, которая и угодила будущему стратегу и полководцу в голову.

Конечно, пейзаж на войне не только мешает, но и помогает человеку, убивать себе подобных помогает. Потому и не годятся в батальных романах зарисовки природы в том классическом смысле, к которому нас приучили.

Сегодня и у меня отношение к пейзажу было потребительским. Я стоял рядом с полковником Чингизом Темучиновым и прикидывал, как из этой небольшой горной долины устроить ловушку для озверевших фанатиков, одержимых убийц и насильников, прорвавшихся из-за кордона и устремившихся к столице беззащитной республики, уничтожая на пути посевы и хозяйственные постройки, вырубая сады и сжигая жилые дома, а главное, жестоко и беспощадно убивая их обитателей, вымещая бессмысленную злобу в первую очередь на испокон веков живущих здесь русских людях.

Ударами с запада и востока мы отрезали их от границы и побывали в местах, которые уже оставили изуверы, уходя на север.

То, что я видел, не поддается описанию на бумаге.

Крайне обидное заключалось в том, что подобный расклад предполагался заведомо до случившегося. Об этом говорили дальновидные политики, писали объективно мыслящие — такие еще сохранились — журналисты, об этом сообщала разведка, свидетельствовали надежные агентурные источники.

Но бесконечно далекие от памирских реалий московские вовсе не безвредные болтуны знали только одно: кричать о выводе российских войск из Таджикистана, не желая даже слушать о том, что некому будет защитить русских детей и женщин.

И вот первые тысячи, уже десятки тысяч бессмысленных жертв… Гибель женщин и детей, невинных стариков и тех мужчин, которые не успели уйти в народное ополчение, целиком было на совести ломехузныхмонстров, рьяно мешавших немногим честным людям принять надлежащие меры.

— По первым прикидкам, многие кишлаки и поселки в руках убийц. Число погибших от их рук достигло уже пятидесяти тысяч… Окончательная цифра будет куда больше, если не остановить их здесь, — сказал суровый Чингиз-хан, принявший обличье полковника национальной армии.

Долина была премиленькая. Здесь бы санаторий международный расположить… Горный сухой воздух, азиатская экзотика, субтропические фрукты, верховые прогулки, целительный кумыс. А какие очаровательные пейзажи вокруг!

— Никаких переговоров, парламентариев, никаких флагов, зеленых или белых! — жестко произнес полковник. — Загоняем их сюда, как баранов — и режем, режем, режем! Пленных не брать!

Я с уважением посмотрел на него.

Полковника уже звали повсеместно Чингиз-ханом, хотя никто, кроме меня, не ведал, что прославившийся уже крутымиоперациями военачальник и в действительности есть тот хан, который покорил половину мира.