Валерий Елманов - Витязь на распутье

Вот Каравай и должен был умчать в столицу. Поскольку у нас в заложниках Горбушка, была уверенность, что он все выполнит так, как надо. Что нужно сообщить своему хозяину – Дмитрию Шуйскому, он тоже знал. На всякий случай я даже вручил ему массивный золотой перстень, снятый с пальца Аксамита. Мол, атаман велел показать в знак того, что Караваю можно верить.

Словом, все в порядке, и близнец был готов к выезду, но я продолжал медлить, не отпуская его…

Отчего-то неожиданно припомнилось, как радушно Дмитрий встретил меня в Путивле, как он охотно учился латыни, как… Да что далеко ходить – столь решительно соглашаться с подготовленными мною указами, которые, если разобраться, даже не ломали, но взрывали все прежние устои, тоже надо иметь немалое мужество. Да и помимо него у нынешнего государя хватает достоинств.

Поймав себя на мысли, что думаю совершенно не о том, я стал вспоминать неприятные минуты – мой смертный приговор, на который он дал добро в Путивле, еще один, но уже в Москве, который он едва мне не вынес. А разве не из-за приказа Дмитрия о погоне я потерял почти полтора десятка человек? Разве не он был пускай и косвенным, но виновником гибели священника Антония, моего друга Квентина Дугласа, альбиноса Архипушки? Разве не он постоянно предъявлял мне несуразные требования, которые приходилось выполнять? Разве не его вина в том, что…

И все равно не получалось.

Сверху на все обиды мягко накладывались иные воспоминания. Вот он довольно, совсем по-мальчишески улыбается, благодарно глядя на меня после поединка с паном Свинкой. А вот он блаженствует, гордо восседая на коне, несущем его в столицу, где его ждет трон. А вот он, счастливый, что так быстро сумел научиться танцевать, безмятежно кружится с Любавой под чудесную мелодию «На сопках Манчжурии».

Не давало покоя и еще одно. Как ни крути, а ведь мое поведение, по сути, изрядно припахивает чем-то нехорошим. Попытка убедить себя, что молчаливый отход в сторону можно лишь с большой натяжкой назвать предательством, да и то весьма мелким, ни к чему не привела.

«Мелких предательств не бывает – оно либо есть, либо нет», – упрямо твердил внутренний голос. И как ему заткнуть рот? Да и невозможно это, потому голос есть, а рот у него отсутствует. Ответить же так, чтобы он заткнулся сам, я не мог – не было у меня таких слов.

Была минута, когда я уже был готов – по принципу будь что будет – ехать в Москву, а там без лишних слов швырнуть к ногам Дмитрия весь десяток захваченных пленников. Я даже вышел на крыльцо, чтобы отдать приказ о сборе, открыл рот и… закрыл его, так и не сказав ни слова. Да и кому говорить – вон они, довольные и счастливые, что все обошлось как нельзя лучше, кувыркаются голышом в снегу и от избытка чувств весело орут что-то нечленораздельное.

Ну да, ну да, банька. Она самая. Только на сей раз настоящая, на которую я дал добро сразу после того, как сделали перевязки своим и чужим раненым – с паром, с веничками, с сугробами вместо проруби и с блаженной истомой после всего этого. Нет, прикажи, и они тут же буквально через десять минут застынут в строю, готовые куда угодно за своим воеводой, ибо знают – уж коль позвал, бросай все и вперед.

Знать бы еще куда вперед. Дорог-то две, а я вновь как витязь на распутье – стою и думаю, налево или направо. Эдакий выбор добра из двух зол. Вообще-то обычно выбирают меньшее, вот только иногда за ним искусно прячется большее. К тому же меньшее зло, как правило, долговечнее.

Хотя почему «из двух зол»? Мне, допустим, будет хорошо и там и там, Ксении тоже. Федору? Не настолько он честолюбив, чтобы долго расстраиваться, если я выберу ту дорогу, на которой Дмитрию дарована жизнь. В конце-то концов, царевич должен меня понять – таким образом добывать власть нельзя. Не хочу я, чтобы впоследствии и у меня, как у пушкинского Бориса Федоровича, «мальчики кровавые в глазах». Точнее, не мальчик, постарше, подрос он с тех пор, но имя прежнее – Дмитрий. Хотя нет, на самом деле у старшего Годунова в глазах их не было, поскольку он не отдавал приказа убить, зато мне они обеспечены.

Останавливало одно – парень и впрямь зарывался не на шутку, и не исключено, что, спасая ему жизнь, я обреку Русь на такое кровавое жертвоприношение, что мне потом не только мальчики станут мерещиться – толпы…

Дважды ко мне осторожно заглядывал Дубец, еще по разу – Емеля и Вяха Засад, но я даже не слышал, что они говорят, – лишь махал им рукой, выпроваживая обратно, а затем и вовсе переставил стул спинкой к двери, чтобы не мешали думать.

«Монету, что ли, кинуть?» – с досадой подумал я, отчаявшись в своих душевных метаниях. В это время дверь очередной раз скрипнула – снова кому-то неймется, – и я мрачно бросил через плечо:

– Потом загляни.

– Мне б токмо узнать, – прозвенел тонкий голос.

Я повернулся и озадаченно уставился на Павла. Нет, Павлину, но одетую как и прежде, во все мужское.

Так-так. Узнать, значит. А ведь я, между прочим, еще ничего не решил.

Она сделала пару шагов и остановилась в ожидании.

– А ну-ка, присядь, – сказал я ей, указывая на лавку.

Как там говорят? Устами младенца глаголет истина? Что же, посмотрим. Правда, передо мной далеко не младенец, девчонке двенадцать с лишним лет, но мы – народ непривередливый, так что сойдут и подростковые уста.

Павлина между тем робко присела на самый краешек лавки, сложила руки на коленях и уставилась на меня. Во взгляде покорность и готовность принять любое решение. А еще надежда, что решение вопреки всему будет приятное.

– А ну-ка ответь, если для того, чтобы сохранить верность одному, надо предать другого, это правильно?

Павлина всплеснула руками:

– Да как же?! Неужто ты сам, дяденька князь, не ведаешь, что оное грех?! Да и самому каково жить опосля?!

Устами младенца… В общем-то я сам сказал себе то же самое, разве что иными словами. Ну что ж, тогда переиначим вопрос.

– А если не предать, а только отступить в сторону, дав погибнуть? – уточнил я.

Павлина пожала плечами:

– Дак ведь все одно. Вот у нас в сельце дьячок Евангелие часто читал, а я слухала. Тамо про дядьку-воеводу как-то сказывали. К нему тож одного привели на суд. Воевода и так, и эдак, мол, невиновен он, а народ все одно – распни его. Ну он осерчал, плюнул и говорит им: будь по-вашему, а я пошел руки мыть, чтоб евоной крови на мне не было. Токмо тот распятый Христом оказался. А дьячок сказывал, что как воевода ни старался, сколь руки ни намывал, а господь его все одно не простил.

– Ты это к чему? – недовольно спросил я.

– Дак ведь он тоже вроде как не предавал, – пояснила Павлина еле слышно. – Ан господу все одно – не понравилось.

– А если бы этот человек был не Христос?