Андрей Валентинов - Ангел Спартака

— Да, Спартак. Потом лань стала заговоры открывать, узнавать римские военные планы, подслушивать тайные заседания Сената. В общем, цены ей, белой, не было. Только вот однажды взяла — и пропала. Испанцы с горя плакали, римляне, как узнали, Юпитеру хвалу вознесли и приготовились наступать. Совсем плохо у Сертория дела пошли. Тогда собрал он всех своих приближенных, испанцев и римлян, воззвал у алтаря к Диане... Конечно, лань тут же и появилась — с цветами на голове. Ее еще ночью поймали, возле алтаря спрятали. Видела я ее, Серторий показал. Красивая очень, хлеб из рук берет. И действительно — белая.

— Спартак! Парни! Да что мы слушаем? Это, выходит, не лань — испанцы у Сертория из рук едят. Он что, их за дикарей держит, а они, понимаешь, терпят? Не верю! Вечно нам Папия сказки рассказывает.

— Это не сказка, Ганник. Но ты прав, одна лань, пусть и белая, ничего бы не решила. Серторий с испанцами дружит. Вооружил их войско, детей знати собрал в городе Оске, школу там создал, многих золотыми знаками наградил за храбрость и верность. Дружит — но воли не дает.

Префекты всюду римские, из беглых марианцев, и в городах власть тоже римская. Серторий сказал, что не отдаст и пяди римской земли — ни Митридату, ни испанцам...

— …Ни нам, италикам. В Испании он, значит, лань завел, а нас кем дурить будет? Говорящим крокодилом? Нет, нельзя ему верить. И тем, кто с ним переговоры ведет, тоже. Да-да, Папия Муцила, внучка консула, тебе верить нельзя!..

— Ганник! Разреши напомнить, что у нас — военный совет, так что не реви... крокодилом. Еще вопросы? Спасибо, Папия, садись. Ну что, обсудим? Каст, слушаю

Годы идут, идут, идут — бесконечной чередой, из Вечности в Вечность, из Ниоткуда в Никуда. Я начала забывать ваши лица, Крикс, Каст, Ганник, мои товарищи. Даже твое, мой Эномай. Даже твое! Когда поняла, морозом пробило — до боли, до изморози на пальцах.

Простите!

Тебя мне не забыть, Спартак. Даже сейчас ты смотришь на меня.

— Я не обижаюсь, мой Спартак. С Ганником мы не первый день знакомы, наслушалась. И не отправляй меня отдыхать, не хочу. Не хочу — и не могу. Отпуска нет на войне, мой Спартак. Так написано...

— В книге «Экклесиаст», слыхал. Всегда хотел спросить, откуда это узнала ты, Папия? Только не говори, что во многой мудрости...

— ...Много печали, мой Спартак. Очень много печали.

— Лучше вспомни иное. «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них доброе вознаграждение в труде их...»

— «...ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его».

...А другого нет, который поднял бы его. Так же, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него; и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется.

— Папия! Папия! А я знал, что ты приедешь, мне сон и сегодня был, и вчера. Ты все-таки богиня, моя Папия, это ты мне сны посылала, я знаю! Я даже ребят предупредил, чтобы без меня начинали, мы сегодня собрались... Ладно, потом, потом, все потом! Правда, что нам с тобой Спартак отпуск дал? На целых три дня? Целых три...

— Эномай...

...И отпуска нет на войне.

— Пойдем...

Я так и знала. Чувствовала. Ждала.

...Лунный свет за окном, скомканная туника на полу у ложа, голова Эномая на моем плече. Сейчас бы уснуть, провалиться в черную, безвидную пропасть, упасть на самое дно, замереть, ничего не видя, не помня.

Не спалось. Знала.

— Пойдем, Папия Муцила!

Голос Учителя спокоен, равнодушен. Лица не увидеть — черная тень вместо лица. И сам Он — сгусток тьмы, как будто Селена-Луна боится потревожить Его своим серебряным огнем.

Только почему «как будто»?

Встаю.

Встаю, успеваю взглянуть на лицо Эномая — спокойное, умиротворенное, тихое. Нет, не богиня я, мой белокурый! А если и богиня, то очень-очень маленькая. Смертная богиня, которая сейчас увидит горящий мертвым огнем шар…

Учитель ждет. Смотрит — то ли на меня, то ли сквозь меня. На миг становится стыдно, на мне — только заветный поясок, но стыд тут же растворяется в неверных лунных лучах. Я просто — маленькая обезьянка. Маленькую обезьянку разбудили в ее клетке, она трет глаза, смешно морщит мордочку. Чего стыдиться?

Тунику все-таки набросила. Возле порога хотела обернуться, еще раз посмотреть на моего бога. Не решилась. Если что, если навсегда — я запомнила.

Не забуду!

За дверью, на ступенях старого крыльца, — лунный огонь. Зажмурилась, перевела дух... Холодно!

Усмехнулась, сама того не желая. Холодно, Папия Муцила? Это еще не холод, настоящий холод впереди.

— Что, обезьянка, испугалась?

В Его голосе — тоже усмешка. Лица по-прежнему не увидеть, несмотря на плещущийся лунный огонь.

— Испугалась, Учитель! — выдохнула. — Я только человек. Даже не так — я просто женщина. Знаешь, когда с тобой рядом любимый...

— Угу.

Осеклась. Именно что «угу», Папия Муцила. Пастушок пришел к своей пастушке, поиграл ей на свирели, потом они поужинали, потом...

— Пойдем.

Наконец-то лунный луч решился коснуться Его лица. Всего на миг, но мне хватило. Страх исчез, оставшись там, на ступенях. Ты — не пастушка, Папия. И поздно дрожать!

Пустая улица, темные окна, черные кроны спящих пиний. Куда мы? Если как тогда, в Капуе, то кладбище совсем в другой стороне, оно чуть ниже, а мы идем...

Впрочем, разницы нет. Сейчас у Него на ладони вспыхнет огонек.

— Погоди!

Остановился, взял меня за плечи.

— Сегодня умирать не придется, Моя обезьянка. Не бойся!

Кажется, Он улыбнулся. Или мне просто захотелось увидеть Его улыбку?

— Река с кувшинками, Папия, вспомни. Река с кувшинками, текущая от истоков к устью.

— Помню, — кивнула. — Сейчас Ты сорвал Учитель.

— Нет! Просто твой стебелек стал очень длинным. Мы не покинем реку, мы просто проплывем немного вниз. Иди и не удивляйся. Пойдем!

Пошли. Приказ ясен — не удивляться. Не удивляться — не бояться тоже. Хотя бояться пока что и нечего — сонная улица, сонные дома, лунный огонь со всех сторон.

Учитель шагает быстро, очень быстро, но я почему-то успеваю. На миг показалось, что земля ушла из-под ног, что мои босые ноги упираются в пустоту...

Сказано же — не удивляться!

Объясню, обезьянка. Ты ведь все-таки Ученица!

Смеется. И мне уже все равно, пусть улица стала какой-то другой, и пинии исчезли, и даже Луна.

— Ты зажгла маяк, помнишь? Там, в заброшенном храме. Теперь вокруг много маяков, и Мне легко найти дорогу. Мы не поднимаемся вверх, просто скользим по реке.

Пиний нет, улица стала шире, под ногами — не пыль, а камень. Нет, не камень — ровное что-то, шероховатое. Серое.