Игорь Николаев - 1919

Старый слуга, единственный оставшийся в доме, с трудом волоча ревматические ноги, обходил стол, разливая постный гороховый суп. Рудольф сел, снова глотнул вина, не чувствуя вкуса. Впрочем, это было и к лучшему, так как жидкость в бокале имела весьма отдаленное родство с тем нектаром, что некогда составлял гордость винных погребов Шетцингов. Но подвалы давно опустели, так же как и шкатулки с семейными ценностями, — жизнь в воюющей Германии дорожала с каждым месяцем, особенно после прошлогодних дополнений к «Закону о роскоши», а содержание огромного дома и до войны стоило очень дорого. Рента перестала приносить доход еще в пятнадцатом, и с тех пор семья жила за счет распродажи достояния предыдущих поколений.

Больше всего Рудольф боялся, что выжившее из ума старичье опять начнет доставать его нудными вопросами — что такое эти современные аэропланы и какую пользу они приносят на войне. Все это с многократными переспрашиваниями, с потерей и поисками слуховых трубок, проклятиями в адрес поганых лягушатников и еще более поганых англичан, оскверняющих благородное искусство войны богомерзкими выдумками. Впрочем, больше всего критики доставалось родному генералитету, который принизил благородный и наилучший род войск ради дымящих железок, к тому же воняющих бензином и пачкающихся маслом. Но на этот раз обошлось.

К счастью, все когда-нибудь заканчивается, закончился и этот, с позволения сказать, «званый обед». Рудольф сослался на необходимость сборов и покинул благородное собрание аристократических реликтов. Конечно, он давным-давно собрал все вещи, благо их набралось немного, но, чтобы уйти с ярмарки тщеславия и неискреннего нищего лоска, годился любой предлог. В спину ему донеслось: «Эта молодежь всегда торопится!», но тем и ограничилось.

Поднявшись по витой, немилосердно скрипящей лестнице в свою комнату на втором этаже, он плотно прикрыл дверь и растянулся на железной кровати. Старая панцирная сетка заскрежетала и провисла, Рудольф словно опустился в глубь шерстяного одеяла.

Он не любил этот дом, не любил отца и с большим удовольствием давным-давно покинул бы родной очаг. Собственно, не раз и собирался, но каждый раз его останавливал один и тот же мотив.

Мать. Уже немолодая женщина, слабая, тихая, очень добрая, сразу и навсегда подавленная мужем, точно знающим, что и как д о лжно делать настоящему немцу. Рудольф жалел ее и понимал, что его уход разобьет сердце Марты Шетцинг. Особенно теперь, когда старший сын, краса, гордость и надежда семьи, вернулся домой в милосердно запаянном гробу.

И все же… иногда Рудольф думал, что любовь к матери требует от него слишком больших жертв, заставляя терпеть общение со старым отцом. В детстве тирания и консерватизм старого Шетцинга вызывали страх, в отрочестве — страх и раздражение. Теперь — только раздражение, граничащее с ненавистью.

Снизу, сквозь старые перекрытия, донеслось протяжное пение. Похоже, старики затянули что-то военное, времен Седана. [33] Имеется в виду битва при Седане 1 сентября 1870 года. Наверняка поют хором, стоя навытяжку, роняя слезы умиления.

Умом Рудольф понимал, что отец и его пожилые ровесники — просто очень немолодые люди, чья жизнь давно склонилась к закату. Они жили в прошлом и прошлым, в том времени, когда Пруссия огнем и мечом сколачивала Великую Германию, сокрушая врагов на полях сражений и за дипломатическими столами. Они так и остались во временах винтовок Дрейзе и лихих кавалерийских атак, будучи не в состоянии приспособиться к новой жизни, стремительной, динамичной, ежедневно открывающей новые горизонты возможностей и надежд.

Но то были доводы ума, они никак не облегчали тысяча первое брюзжание Франца относительно бездарных Кёнена, Людендорфа, Геппнера и Брухмюллера, которые возятся с англичашками и французишками, вместо того чтобы собрать все силы в кулак и раздавить их одним решительным ударом. Давно почивший Шлиффен остался для них олицетворением стратегического гения, вот он-то неизбежно закончил бы войну самое позднее к «октябрьским гуляниям» [34] Oktoberfest — немецкое народное гуляние, одно из крупнейших в мире. четырнадцатого года, не остановившись на штурме Парижа.

Рудольф взглянул на небольшую полочку со скромным серебряным кубком. Полку он сделал сам, в прошлый визит к родному очагу, а кубок был одной из двух самых ценных вещей, что принадлежали младшему Шетцингу. Точнее говоря, слово «цена» здесь было неуместно, потому что разве можно измерить в каких-то марках подарок самого Манфреда Рихтгофена, сделанный в «кровавом апреле»? [35] В «кровавом апреле» (1917) англичане потеряли за месяц 250 машин, еще 50 недосчитались французы.

К ужасу родных, Рудольф вскоре после начала войны покинул кавалерию, хотя был хорошим наездником — его душу навсегда пленили стремительные летательные аппараты, именуемые «аэропланами». Он стал летчиком, вначале наблюдателем, из тех, кого называли «западными людьми», потому что британцы обычно атаковали разведчиков с востока, отсекая им путь домой. Ему никогда не забыть пьянящее чувство полета на «Голубе» и восторг от созерцания земли с головокружительной высоты, где в самую жаркую летнюю пору царит ледяной холод и даже спасительная кислородная трубка может незаметно обледенеть.

Сбылась давняя мечта человека уподобиться птице, и в вышине Рудольф чувствовал себя почти равным богу. В конце концов лихого летчика заметил Освальд Бельке, [36] Известный немецкий летчик, командир эскадрильи и организатор-тактик. Разбился в 1916 году. взяв к себе в Jasta 2. [37] От Jagdstaffel — истребительная эскадрилья. Так Шетцинг вступил в ряды лучших из лучших, став истребителем.

Да, истребители, «мясники» и «охотники», были подлинным кошмаром противника с пятнадцатого по семнадцатый года. Они высматривали неосторожного, яростными коршунами падали с высоты и снова исчезали, предоставив самолету противника следовать к земле объятым дымным пламенем. Они считали вымпел на крыле [38] Знак командира звена у англичан. законной добычей и держали про запас заряженный парабеллум — для врага, на случай, когда заканчивались ленты «Шпандау», или для себя — если загорался бак. Лучше так, чем заживо гореть в бензине, который волной от пропеллера гонит прямо в лицо, — тут и парашют не успеет спасти. Гордились истинно германской «боевитостью», сравнивали храбрость опытных «галлов», гораздых на хитрости, с лимонадом в бутылке — бурлит сильно, но недолго. Посмеивались над англичанами, из спортивного азарта заменявшими воздушный бой акробатикой. «Пираты неба» знали, как с помощью солнца, ветра и облаков заманить пилота противника в ловушку, откуда не было спасения. Они могли рыцарски отпустить израненного противника, выражая уважение его мужеству, могли и хладнокровно расстрелять его на земле.