Евгений Токтаев - Орлы над пропастью

— Это уж, как доведется...

Повисла продолжительная пауза, в течение которой Алатрион пристально смотрел галлу прямо в глаза. Ганник не выдерживал его взгляд, в висках застучало еще сильнее, какая-то неведомая сила вынуждала его вывернуться наизнанку перед этим, совсем незнакомым, в сущности, человеком. Раскрыть душу, всю, до самых темных ее уголков... Лицо галла побелело, лоб покрылся испариной. Даже отвернувшись в сторону, не видя Аппия, Ганник всем нутром чувствовал, как его жжет пристальный, какой-то... не людской взгляд костоправа. Его, как котенка подняли за шкирку, повертели из стороны в сторону, встряхнули, взвесили, измерили. Галл нашел в себе силы посмотреть костоправу в лицо. С глазами Аппия происходило что-то страшное: зрачки чудовищно расширились, исчезла радужка и белки. Ганник отшатнулся, как от пламени костра, внезапно опалившего лицо. Морок исчез, так же внезапно, как появился.

"Кто ты такой?", — Ганник с силой сжал ладонями виски, пытаясь унять кузнечный молот, гудевший внутри головы.

— Я человек. Из плоти и крови, — сказал костоправ.

"Он что, мысли мои читает?"

— Знаешь, что? — неожиданно заявил Алатрион, — давай-ка я найму тебя своим телохранителем.

Глаза Ганника полезли на лоб.

— Ты? Меня? Зачем? Ты же сам...

— Сам, сам. Сусам. Ты уже разок спину мне прикрыл. Чего бы и дальше этим славным делом не заняться? За деньги, разумеется. Ты же видел, что скупость к моим особенностям не относится.

— Деньги — пыль, — пробормотал Ганник, пытающийся осмыслить происходящее.

— Ну да. Философское утверждение. Многие сочли бы иначе. Мне кажется, нам с тобой по пути. А там, глядишь, еще что интересное выгорит...

— Ты точно костоправ? — с сомнением протянул галл.

— Самый настоящий. А кроме костей еще мозги вправлять умею.

— И от кого тебя охранять? От этих, что-ли... терпил [64] Пациент — терпящий, страдающий (лат. patiens). ? Или тебе надо их держать, чтобы не дергались, пока ты их, ну... ломаешь, в общем?

— Мне очень пригодится человек сильный, неглупый, умеющий обращаться с оружием, не слишком патриотично относящийся к Риму... — Алатрион провел кончиками пальцев по бороде.

Ганник истолковал его жест по-своему:

— ...и который, не задумываясь, перережет чье-нибудь горло? Я прав?

— Такое исключать нельзя, но я не приветствую кровопролитие.

— Ты такой же костоправ, как я патриций, — резюмировал Ганнник.

Алатрион усмехнулся.

— Пока что я наблюдаю в тебе один недостаток: пьянеешь быстро, после чего болтаешь много. Впрочем, это с какой стороны посмотреть. Странно выглядел бы галл, не обладающий этими "талантами". Пожалуй, привлек бы лишнее внимание.

— Я давно не пил вина, — буркнул Ганник.

— Догадываюсь.

— Ну и чью шею надо свернуть? — поинтересовался галл.

— Полагаю, твой вопрос означает согласие. Ничью. Ты делаешь поспешные выводы, друг Ганник. Собирайся, мы уезжаем.

— Чего мне собираться, рожу ополоснуть, чтоб башка поменьше трещала, да и готов.

— Хорошо. Сейчас пойдем в одно заведение возле ворот и наймем рэду [65] Рэда — четырехколесная повозка для дальних переездов, которую тянули пара или четверка лошадей. .

— О как. Важными господами значит поедем? И куда же?

— К самнитам, друг Ганник. В Беневент.

Алатрион ушел в сопровождении человека, приведенного им ночью. Ливия стояла у окна и смотрела им вслед. Давно ли было, каждую ночь она молилась Великой Матери, никогда больше не видеть этого человека, которому она обязана жизнью и всем, что в ней есть. Он приходит, чтобы изменять мир и мир меняется по его воле. Кто же она для него? Подруга? Или просто нужная в деле вещь, тот рычаг, не единожды помянутый им, которым можно перевернуть землю?

В этом мире правят мужчины, а женщины всегда в тени. Да, им уже не раз доводилось подниматься к вершинам, возведенным мужчинами лишь для себя. Они были великими царицами, повелевающими народами, ими восхищались художники, им посвящали лучшие строки поэты, из-за них велись кровопролитные войны. Но все это пока капля в море человеческих судеб, мужских страстей. Еще много веков пройдет, реки слез прольются, прежде чем женщина сможет превратиться из необходимого придатка мужчины в его истинную подругу. Равную. Ведь они, мужчины, нуждаются именно в равных, не отдавая себе в этом отчет. Сотни поколений сменятся, не поняв этого никогда, но что-то, что выше разума, уже сейчас подсказывает им, что так, именно так, будет правильно. А иначе, зачем уже несколько столетий существует в Коринфе Школа, известная на всю Элладу. Школа гетер, самая выдающаяся из себе подобных. Из девочек здесь готовят не просто жриц любви, танцовщиц и флейтисток, с готовностью раздвигающих ноги перед пьяными самцами на симпосионах [66] Симпосион — дружеская пирушка, обязательным элементом которой была философская беседа. В симпосионе непременно участвовали гетеры, часто выполнявшие функции не просто "девочек по вызову", но бывшие участниками именно беседы. , но истинных подруг [67] Гетера — подруга (греч). .

"Нас воспитали равными", — горько усмехнулась Ливия Ктимена, — "Мы избранные... не иначе, как для того, чтобы острее других осознавать свое проклятие..."

Ливия бросила взгляд на сложенную вощеную дощечку для письма, с инструкциями, которые ей оставил Алатрион.

"Какую игру ты начинаешь? Едва остыли угли большой войны здесь, в Италии, как ты хочешь разжечь их снова. Что же будет дальше, Аппий? Что ждет нас всех там, впереди?"

Ливия смотрела на восходящее солнце, задумчиво теребя кончик локона, размышляя о том, что минувшей ночью мир в очередной раз изменился.

"По твоей воле, Аппий. Моими руками..."

Дом, который все в Патаре, да и не только в ней, называли Царским, следовало бы именовать дворцом, как, собственно, и пристало жилищу царя. Сторонний человек мог бы предположить, что это величественное трехэтажное здание, отделанное розовым мрамором, украшенное белоснежными ионическими колоннами возведено, как резиденция понтийского царя, на случай, если он пожелал бы посетить Патару. На самом же деле, Царский дом не имел никакого отношения к Митридату, который хоть и величал себя владыкой Ликии и Киликии, даже не пытался оспаривать практически безграничную власть местных хозяев жизни, первый из которых — Зеникет.

Не осталось среди живых человека, кто помнил бы времена, когда Зеникета, не опасаясь за сохранность языка, причисляли к людям, о которых говорят: "никто, и звать никак". По пальцам одной руки, пожалуй, можно было бы сосчитать седовласых мужей, кто некогда называл его вожаком. Несколько больше народу еще коптило небо из тех, для кого он был вождем. Разбуди любого пьяницу на Пиратском берегу посреди ночи после бесчисленных возлияний или наутро, в жесточайшем похмелье, и он, нашарив в гудящей голове самые почтительные слова на какие способен, упомянет имя Зеникета, непременно присовокупив к нему — "царь". И даже те из пенителей моря, кто могуч настолько, что способен не сгибая спину находиться в обществе некоронованного владыки Пиратского берега, никогда не произнесут его имя без должного уважения. А если осмелятся — придется доказать свою силу. Сложновато это будет сделать.