Андрей Дай - Поводырь (СИ)

Он пришел потом, с видом напроказившей собаки, встал у порога.

— Я все понимаю, Миша, — сказал я тогда. — Трудно быть слугой двух господ. Я понимаю — меня ты еще плохо знаешь. Наверняка, не разобрался еще — кто я такой и чего хочу. А с майором — давно знаком… Потому и не могу на тебя сердиться… Прошу только. На будущее. Прежде чем затевать что-нибудь подобное — приди, скажи. Запретить докладывать тому начальству о моей деятельности, не имею права. Но хотя бы уж быть готовым к неожиданным поворотам…

Карбышев постоял еще секунду, поклонился и выговорил:

— Я понял. Простите, Ваше превосходительство.

— Иди, работай, — устало улыбнулся я. Тяжело мне этот день дался. И рана продолжала слегка беспокоить. Так что ничего удивительного, что за делами, я совершенно позабыл о моем «узнике совести» — присланном из Санкт-Петербурга присяжном поверенном.

Только в среду, двадцать девятого апреля, часа в четыре пополудни, по пути из цейхгаузов Томского Линейного батальона, взглянул на торчащую над серой глыбой тюрьмы маковку Никольской церквушки — вспомнил. И немедленно велел сворачивать с Большой Садовой на Тюремную.

Лазаря Яковлевича я нашел сильно похудевшим. И присмиревшим. Две недели в камере, в компании с безобидными бродягами, явно пошли ему на пользу. Вообще, конечно — это я совесть таким образом успокаивал. Стыдно было до жути. Не того, что отправил стряпчего в холодную, а то, что забыл о живом человеке. Так бы и сидел, страдалец, если б я золоченый купол не разглядел.

Арестанту вернули ремень, шнурки и шарф. Со склада принесли чемодан с вещами и портфель с бумагами.

— Вас разместят в номере по соседству с моим, — злясь на себе, выговорил я, когда Воронкову помогли усесться в мою коляску. — Завтра утром оформим то, зачем вас сюда послали. Как почувствуете себя в силах, сможете отправиться в Санкт-Петербург. Документы и подорожную вам выправят. Густаву Васильевичу я телеграфирую. Вам все ясно?

— Да, Ваше превосходительство. Конечно, Ваше превосходительство, — заглядывая в глаза, смирившийся со своей участью стать пешкой в играх генералов, совсем согласился стряпчий. — Позволит ли Ваше превосходительство, просить его о пустяковом одолжении?

— Слушаю вас, господин поверенный.

— В камере… Ваше превосходительство позволит начать издалека?

— Без излишних подробностей, пожалуйста, — я был всерьез заинтересован началом. Было действительно любопытно, как сильно повлияло это краткое заточение, на прежде самодовольного, нахального юриста. Но всю дорогу слушать его разглагольствования желания не было.

— О, конечно, Ваше превосходительство. Я не смею испытывать ваше терпение… Вашему превосходительству должно быть известно, что в тюремных камерах заключенные придерживаются определенных традиций?! Арестанты образуют некие группы. Так называемые — «семейки». И я тоже попал… Гм… Будучи наказан за собственную глупость и невоздержанность… Ваше превосходительство! Прошу меня простить!

— Будем считать, Лазарь Яковлевич, что это было оригинальное лечение от болезни… неверного понимания жизненных реалий.

— Истинно так, Ваше превосходительство. Истинно так! О том же самом мне мои «семейные» и говорили. Это оказались замечательные люди! Два Николая Бесфамильных. Они помогали мне, чем могли. Утешали, молились вместе со мной, делились съестным…

— Арестантов недостаточно сытно кормят?

— После суда, Ваше превосходительство — ни кто не смеет жаловаться. Те же, чья степень вины перед Законом еще не определена — страдают.

— Я проверю.

— Благодарствую, Герман Густавович. Однако я хотел просить вас об участии в скорейшем рассмотрении дел моих сокамерников. Более ни о чем просить Ваше превосходительство не смею.

Ух, ты! Он оказался человеком лучшим, чем я о нем думал. Едва покинув ворота тюремного замка просить о других — это показатель. Мне же ничего не стоило дать указание прокурорским ускорить рассмотрение дел этих несчастных. На имена Воронцовских «семейников» я не обратил никакого внимания. А зря. Если это не был намек от Господа, то я тупая бессловесная скотина.

Тридцатого утром, в присутствии губернского прокурора Гусева, и окружного судьи, надворного советника Павла Андреевича Пушкарева, стряпчий оформил все необходимые доверенности. Документ, о том, что я, Герман Густавович Лерхе, передаю всеобъемлющее право распоряжаться принадлежащим мне пакетом акций Южно-Уральских Кнауфских железоделательных заводов, числом двести двадцать две, заверили печатями Томского губернского правления и Томского суда. После обеда Воронцов уже сходил с парома на левом берегу Томи в районе Верхнего перевоза.

Кстати сказать, Герин отец продал 347 акций, 222 моих и 125 принадлежащих Морицу, наследнику этих самых заводов основателя, Николаю Петровичу Демидову, за триста восемьдесят семь тысяч рублей. Около двухсот имеющихся у него на тот момент в руках акций молодому поручику уступил и барон Штиглиц — глава и владелец банкирского дома «Барон Штиглиц с К№» и давнишний друг старого Лерхе. А так как у Демидова-младшего давным-давно кроме офицерского жалования никаких доходов не было, тот самый барон, кроме того служащий Председателем Совета Государственного банка Империи, выдал на покупку относительно-ценных бумаг кредит. 31 августа 1864 г. последовало высочайшее распоряжение вновь взять Кнауфские заводы в казенное управление с назначением их в публичную продажу на удовлетворение так и не выплаченного полностью казенного долга. Однако и кредит в Госбанке, тем же самым Высочайшим рескриптом Николаю Демидову был прощен. Держатели остальных, без малого двух тысяч акций, не получили ничего.

К началу июля небольшая мастерская в предместьях Санкт-Петербурга начала выпускать небольшие партии папок-скоросшивателей, скрепки и дыроколы. Сначала новинкой заинтересовалась канцелярия Военного Министерства. Еще один старый приятель отца, действительный тайный советник, Иван Давидович Якобсон, бывший генерал кригскомиссар — то есть — главный интендант армии, а ныне член Военного Совета и одновременно управляющий Комиссариатским департаментом, немало тому способствовал. К началу осени мастерская превратилась в фабрику с числом рабочих в восемьдесят человек, и приносила не менее пятидесяти тысяч рублей ассигнациями в месяц. Я, как главный акционер и владелец привилегии, стал богатым человеком даже по меркам Столицы.

Пока же, шел последний день апреля, и я о будущих доходах даже не подозревал. К обеду Миша принес запечатанный конверт, в котором рукой Василины было написано: «Из сведений «Военного Инвалида» — Наследник Престола, Его Императорское Высочество, Великий Князь Николай Александрович, с началом лета отбывает в длительное путешествие по Европе».