Валерий Елманов - Крест и посох

Особого добра он из своего набега не привез, а так только спалил десяток деревенек да два плюгавеньких городка, столь крохотных, что их названий Всевед сейчас, пожалуй, и не припомнил бы.

Хотя нет, один вроде звался Тасквой или Масквой, а другой…

Впрочем, суть не в названии, да и ни к чему припоминать всякую мелочь. Куда важнее иное — не остался его набег без последствий, и возмездие пришло на Рязанскую землю, а одно из этих сражений разгорелось и вовсе по соседству с дубравой.

Ее покой побеспокоить никто не посмел, но одна случайная стрела все ж таки залетела в нее, да на беду как раз угодила его предшественнику прямо под сердце.

Был он еще относительно молод, всего семь десятков лет и еще два года, так что жить бы да жить или, как у них, волхвов, говорили, посох держать, ан тут такое несчастье.

И надо ж было такому приключиться, что на ту беду близ него не оказалось никого другого, кроме Всеведа, которому умирающий и вложил в руку свой посох.

Помнится, тогда его больше всего смутила не столько нелепая гибель верховного волхва, сколько еще более случайное собственное спасение, ведь именно он стоял перед старцем и всего за один миг до полета стрелы сошел с ее пути.

Долго тогда горевал Всевед оттого, что погиб человек куда более достойный, нежели он сам, едва-едва вкусивший малую толику заветных таинств, однако был успокоен мудрым словом одного из вековечных старцев, неотлучно сидящих у главного Перунова капища, ибо сойти с места сил у них уже не оставалось.

— Ты не ушел от своей стрелы, — прошамкал беззубый патриарх, с легкой завистью глядя на молодого Всеведа. — От своей стрелы уйти не дано никому. Ныне же тебя подтолкнул Перун, дабы ты не помешал полету чужой.

Лишь после тех слов Всевед успокоился. Правда, потом он опять встревожился, ибо все не было и не было встречи-битвы с лукавым Змием. К тому же знающие сказывали, что ежели хранителю оружия бога-громовержца не выпадает такого испытания, то посох — копье свое — Перун самолично отбирает.

А тут уж незадачливому волхву суждено оказаться не в светлых чертогах бога-воина, а в мрачных покоях подземного властелина Чернобога. И уж совсем было настроился Всевед на ужас и тьму, ждущую его после смерти, как вдруг пришла радостная весть.

Немудрено, что он так возликовал.

Едва они прибыли в стан, где, несмотря на ночную тьму, царило изрядное возбуждение, как волхв бодрым шагом, будто это не он минутой раньше нещадно бился сухим старческим седалищем о конский круп, направился в шатер Ратьши.

Странно, но пропущен он был без слов. У Доброгневы даже сложилось впечатление, что усатый дружинник, стоящий на часах, вовсе не заметил седобородого старца.

Впрочем, пробыл Всевед в гостях у воеводы недолго. Спустя каких-то пятнадцать-двадцать минут он уже вышел из шатра и направился прямиком к стенам Рязани, попутно увлекая с собой Доброгневу.

Та в каком-то непонятном оцепенении двинулась следом, даже не спрашивая, куда волхв ее ведет.

В этом загадочном столбняке, судя по всему, пребывала не только она. На пути у Всеведа были не одни ворота, крепко запертые и охраняемые бдительными дружинниками, но везде он проходил невозмутимо, без малейшего окрика.

Останавливался волхв перед каждыми буквально на несколько секунд, которых ему вполне хватало, чтобы высоко поднять вверх свою правую руку, держа ладонь открытой, затем прижать ее к своему лбу, после чего переместить еще ниже, в район груди.

Тут же либо со скрежетом приоткрывались ворота, либо с легким скрипом отворялась какая-нибудь неприметная калитка близ них, и два путника шествовали дальше.

Один лишь раз он задержался чуть дольше. Последнюю дверь, которая вела в поруб, где и томился князь Константин, никто изнутри не открыл. Тогда Всевед дважды взмахнул посохом, наискось перечертив створку огненным концом.

Тяжелая дубовая дверь слегка помедлила, будто решая, как ей быть, и, наконец придя к какому-то окончательному выводу, рухнула наземь к ногам волхва.

Старец передал ошеломленной девушке белый кусок полотна, извлек из-под длинной холщовой рубахи меч и, знаком приказав Доброгневе не идти за ним далее, двинулся вниз по лестнице, ведущей в подземелье.

Едва волхв сделал пару шагов по каменным ступеням, как раздался слегка вибрирующий от волнения голос князя Глеба:

— Никак сам Всевед к нам в гости пожаловал. Ну что ж. Давно я этой встречи ждал.

Старец кротко усмехнулся и властно указал мечом на узников: отца Николая, пригвожденного к стене, и беспомощно лежащего прямо на земляном полу донельзя исхудавшего князя Константина, с правого бока которого уже виднелась небольшая, очень темная, почти черная лужица крови.

Она была совсем свежая и даже не успела запечься.

— Освободи их от оков, — коротко сказал он.

Ответом был злобное шипение стали — это князь Глеб извлек свой меч из ножен.

Некоторое время они молча стояли друг против друга, разглядывая соперника. Судя по тому, как спустя всего несколько секунд тонкие губы Глеба раздвинулись в легкой полупрезрительной усмешке, князь остался доволен осмотром.

Уж кому-кому, но не ему, матерому бойцу, видавшему множество битв, может быть опасен этот седобородый старик с длинными белоснежными волосами, аккуратно стянутыми на лбу узким ремешком со странными письменами. К тому же благодаря угловатым худым плечам, явственно торчащим под холщовой рубахой, было видно, что под ней у старика ничего не поддето.

Впрочем, похожая усмешка, но мгновением позже скользнула и по лицу Всеведа. Но в ней была не уверенность в своем превосходстве, а скорее легкая гримаса отвращения, с которой человек подходит к предстоящей ему нужной, даже необходимой, но грязной и отвратительной работе, которую, как ни крути, а выполнять надо.

— Не ведаешь ты, что творишь, — устало вымолвил волхв и сделал еще один шаг вниз. Теперь его и Глеба разделяли лишь две каменные ступени да еще маховая сажень [79] У древних славян одна из мер длины. Составляла примерно 176 см. .

Недобрая усмешка сошла с лица князя, лишь когда Всевед преодолел оставшиеся ступени и вновь выжидающе остановился, стоя босыми ногами на полу.

— Ценю твою смелость, волхв, — уважительно произнес Глеб, глядя на старца, — но смеюсь над твоей глупостью. Не думаю, чтобы ты одолел меня. Как бы ни была крепка твоя рука много лет назад, но ныне против моей она все едино что кат Парамон против вон того прибитого глупца, не считающего нужным попридержать свой длинный язык. Всего день назад он тоже возомнил о себе невесть что. Пришлось придать ума. Как видишь, ныне он покорился и умолк.