Валерий Елманов - Крест и посох

На дрожащих от неимоверной усталости ногах, тяжело опираясь на иззубренный меч, в пяти шагах от нее стоял старый волхв, непримиримо взирающий на быструю регенерацию тканей чудовища, но уже не знающий, что еще можно предпринять.

В ужасе от увиденного, прикусив до крови нижнюю губу, чтобы не закричать, застыла на верхней ступеньке лестницы Доброгнева.

Она отчаянно хотела помочь Всеведу, но понятия не имела, каким образом это сделать.

Внезапно в ее памяти нескончаемым калейдоскопом, неустанно сменяя друг друга, а зачастую и повторяясь, вновь стали мелькать цветные картинки, среди которых наиболее часто появлялась одна, с тремя крестами на невысокой горе и пригвожденными к ним людьми.

Особенно отчетливо видела Доброгнева среднего, с усталым, измученным от страданий лицом, необыкновенно добрым и кротким выражением глаз и какой-то табличкой на груди с нанесенными на ней загадочными письменами.

Капельки крови, не успевая запечься, медленно стекали из ран и тяжело падали на песчаную светло-коричневую почву. Почти не отличаясь от нее цветом, они тут же сливались с нею и становились трудноразличимыми.

— Я вспомнила, — прошептала она еле слышно, не решаясь сразу произнести то, что так неожиданно всплыло в ее памяти. Лишь окончательно уверившись в своей правоте и в том, что ей это не почудилось, не пригрезилось, она громко произнесла: — Я вспомнила, что может погубить эту тварь. Кровь распятого. Так сказали они…

Лицо волхва поначалу озарила вспышка надежды, но затем оно вновь потухло.

— Я слышал о нем, — тяжело дыша, ответил он. — Но это было далеко отсюда и больше тысячи лет назад, а потому для нас это знание бесполезно, хотя… — И волхв повернулся к отцу Николаю.

Все время, пока Всевед сражался с мерзкой тварью, священник беззвучно шептал молитвы, которые ему под большим секретом поведал в юности товарищ по духовной семинарии.

Предназначались они для защиты от злых темных сил, но то ли потому, что читал их отец Николай с пятого на десятое, а не как положено — от начала до самого конца, то ли потому, что они были изначально неверны по своей сути, однако действия не производили никакого.

Сейчас он, окутанный с головы до ног нестерпимым зловонием — тварь была всего в четырех шагах, хотя и не обращала на него ни малейшего внимания, — просто стоял и просто смотрел на нее.

Всей душой жаждал он помочь волхву и вступить в схватку с этой мерзостью. Но в то же время какая-то маленькая подленькая частичка сознания, затаившись в укромном уголке, тихонько благодарила бога за то, что он в данный момент оказался прочно пригвожден к стене.

Одна мысль о том, чтобы просто коснуться этой гнусности и мерзости, навевала на него нечеловеческий ужас и непреодолимое отвращение.

Он не услышал, как шептала девушка, и даже донесшийся до его ушей чуть погодя ее громкий голос тем не менее не оставил следа в его сознании.

Лишь позже по ответу волхва он понял, о чем она говорила, но старый язычник был прав, и взять откуда-то кровь Исуса было делом еще более нереальным, нежели достать с неба луну.

Однако еще чуть погодя он бросил взгляд на свои ладони, не перестающие болеть, и, переведя взгляд на волхва, увидел, что и тому сейчас пришла в голову такая же мысль.

Не желая высказать ее вслух, Всевед отвернулся и вновь стал обреченно и с ненавистью созерцать почти восстановившуюся тварь.

«А может, все-таки попробовать?» — мелькнула робкая мысль у отца Николая, и он, как мог осторожно, пошевелил кистью левой руки.

Вспыхнувшая острая боль едва не заставила его закричать во весь голос, но усилием воли он сдержал себя. Лишь крупные капли пота, немедленно проступившие на широком лбу, выдали его мучения.

«Нет, нет! — громогласно возопило его сознание. — Я не Христос и к тому же пригвожден не полностью, да и руки мои прибиты не к кресту, а к обычной деревянной стене. Нет, из этого ничего не выйдет, и пользы это никакой не даст, зато даст боль — страшную, неимоверно жгучую боль, которую невозможно выдержать простому, обыкновенному человеку. Пусть я служитель божий, пусть на мне лежит больше ответственности, чем на других людях, но ведь пользы-то не будет. Зачем же нужны такие страдания, которые ничего не дадут?!»

Он перевел дыхание, еще раз еле заметно попытался пошевелить только левой рукой и вновь ощутил адскую боль.

Отец Николай зажмурился, стойко перенося первый и самый острый ее приступ, и тут новая мысль пришла ему в голову: «Но ведь вполне возможно, что и Христос не ведал, что его мук и страданий достанет для искупления грехов всего человечества. Очень может статься, что и его терзали сомнения — хватит ли мук, ниспосланных ему судьбой, чтобы покрыть ими, как белоснежной пеленой, всю грязь, мерзость и гнусность погрязших во грехе людей. Да, он говорил о грядущем для него царствии небесном, но, может, Иисус лишь успокаивал себя этим, на самом же деле доподлинно не зная, не понапрасну ли будет свершен его подвиг. Так же и ты теперь… — И тут же пришла новая мысль: — Да, но его никто не заставлял выдергивать руки через шляпки гвоздей, а ведь это, скорее всего, намного страшнее и больнее, чем когда гвозди вбивают. Я не Христос, а испытание должен выдержать вдвое тяжелее. За что мне это? Во имя чего?»

Но он уже знал, во имя чего, а за что — это было и не столь важно.

И еще он знал, что если сейчас смалодушничает, то потом каждая случайная гибель любого хорошего человека будет восприниматься им как зловредные происки той страшной твари, которая сейчас расположилась в нескольких шагах от него, а стало быть, и его вина будет в этих смертях.

Пусть крохотный кусочек, поскольку вина эта будет лишь косвенная, но все равно будет, и жить с осознанием этого ему очень скоро станет не под силу.

Самоубийство же — тяжкий грех для любого христианина, а что уж говорить про священнослужителя.

Набрав в рот побольше воздуха, он вдруг резко и отчаянно рванул руку вперед, надеясь за один рывок пропустить шляпку гвоздя через запястье, но, кроме океана боли, извлечь из этой попытки ровным счетом ничегошеньки не сумел.

Страшный, пронзительный крик вырвался у него из груди, перед глазами заплясало обжигающе-яркое багровое пламя, и все-таки отец Николай, обезумев от непереносимой добровольной пытки, почти не соображая, что он делает, рванул руку еще раз и затем еще, захлестываемый с головой все новыми и новыми потоками чего-то непереносимо ужасного и непередаваемо страшного.

Это уже нельзя было назвать простым, обычным словом «боль», представлявшуюся теперь ему в виде ласковой домашней кошечки, которая если и доставляет хозяину небольшие неудобства в виде не вовремя выпущенных когтей, так только мелкие, пустячные царапинки.