Андрей Дай - Орден для Поводыря

И, если бы не я, со своими попытками изменить историю, блин, так и мою бы писанину в корзину бы сунули. А так-то – нет. Изучать станут. Интересоваться. Кто такой, да чего хочет. Какие мысли имеет к улучшению.

Плохо это. Негативно. Так могут изучить, что взвоешь потом от бесчисленных инструкций и предписаний. Инициатива, она, знаете ли, наказуема. Одно дело, когда сам себе цели ставишь и потихоньку к ним двигаешься. Совсем другое, когда весь административный аппарат государства в затылок дышит, из-за плеча подглядывает. Подпихивает, вроде бы помогает. А на самом деле – получится – значит, учел ценные указания руководства. Немедленно всем министрам по ордену на пузо. Не получится – гад и подонок. Советов не слушает, все по-своему делает. В опалу его!

Так что станем мы с тобой, Герман Густавович, сильно думать, чего же конкретно нам в отчете стоит написать, а о чем лучше промолчать пока. Задал мне задачку Фризель. Ничего не скажешь…

Не спалось. Ворочался на жесткой, едва прикрытой тонким походным одеялом, лавке, в попытке пристроить капризное тело поудобнее. В голову лезли глупые мысли. Какие-то странные фантазии. В полусне мнилось, будто я руковожу расстрельной командой – десятком вооруженных "шмайсерами" солдат. У обшарпанной кирпичной стены стоит какой-то незнакомый пожилой дядька – будто бы – горный начальник Фрезе, и я должен привести приговор в исполнение…

Причем, я точно знал, что не сплю! Но когда в этих живых картинках появились две девки, предлагающие свои тела за помилование для седеющего геолога – всерьез задумался. Нет, вовсе не о том, чтоб воспользоваться предложением! О нуждах своего молодого, переполненного гормонами тела.

Это же надо было так не повезти Герману – заполучить в поводыри старого, давным-давно уже успокоившегося деда. Пышущий здоровьем, трещавший от плотских желаний организм под управлением холодного, перегоревшего разума. Представьте теперь, каково приходилось укрывшемуся в тайниках мозга беглецу? Видеть, чувствовать, желать, но не иметь возможности… Словно парализованному инвалиду…

И ведь не говорит же ничего. Не просит. Не предлагает. Только шуточки становятся все злее, и суждения все резче. Надо что-то с этим делать… Надо делать… Надо…

Проснулся на рассвете. Впервые, в этой моей жизни, раньше конвойных казаков. По сути, еще в сырых, предрассветных сумерках. Лежал на неприветливых досках, тер словно засыпанные песком глаза, дышал ртом, чувствуя, как саднит пересохшее горло. И слушал, как кто-то гремит ведрами в коровнике, как гремит, ударяя в деревянное дно, струйка молока. И чувствовал себя так, будто и не спал, будто меня палками били всю ночь.

Вставать совершенно не хотелось. И отлеживать бока – сил больше не было. Собрал волю в кулак и сел. Долго смотрел на досматривающих последние, самые сладкие сны, казаков, пока вдруг не пришло осознание утекающего времени. Понял в тот миг, что каждая минута, каждый лишний вздох в этой захудалой деревеньке, на этом месте, лишает меня чего-то очень важного. Отдаляет момент свидания с чем-то, что я обязательно должен повстречать. Я буквально кожей почувствовал преступность бестолкового там времяпровождения.

Поднялся. Морщась от прикосновения к ставшей вдруг сверхчувствительной коже, кое-как оделся. Есть совершенно не хотелось. Даже сама мысль о пище вызывала отвращение, но все-таки заставил себя отпить полкрынки теплого еще, парного, обнаруженного на столе молока. Потом уже пошел будить свой конвой.

Безсонов удивился, но ничего не сказал. Громогласно скомандовал подъем, и уже вскоре все пространство вокруг наполнилось суетой скорых сборов.

Сразу рванули рысью, лишь изредка переходя на шаг, чтоб дать отдых коням. Мимо мелькали версты и небольшие, дворов пять-шесть, деревеньки. Новокамышенка, Антипино, Колонково, Бураново. Через Чумыш переправились возле Очаковки уже после обеда. Маленький плот не смог вместить всех, и я изнывал от нетерпения на берегу, пока судно вернулось.

Читать не мог. Даже когда шли шагом, буквы двоились и расплывались в глазах. Я злился, утирал серым от пыли платком вялотекущие из носа сопли, стискивал зубы и продолжал трястись во вдруг ставшем неудобным седле. Мир вокруг сжался до пепельной полосы дороги между ушами Принцессы.

— Мнится мне, ваше превосходительство, лихоманка вас одолела, — крякнул Степаныч, когда я с трудом смог запихать непослушное, ослабевшее тело на спину лошади после переправы. — Дозвольте, Герман Густавович, я чело ваше испробую…

— Пустое, сотник, — едва найдя достаточно влаги на сухом языке, чтоб облизнуть губы, прохрипел я. — Сколько до Тогульского маяка? Верст двадцать?

— Истинно так, ваше превосходительство. Двадцать и есть. Скоро прибудем. Только, сдюжите ли?

— Надо! Значит, сдюжу. Вперед!

Поставил себе цель – село Тогульское. Нужно было только продержаться. Как-то суметь не свалиться из седла, пока не увижу церковь Михаила Архангела. Я так еще утром решил, и сразу перестал нервничать и рычать на бестолково суетящихся казаков. Что-то ждало меня именно там.

Елки остались на другой стороне реки. Дальше дорога продолжила наш путь среди полей с колосящейся пшеницей, через выкошенные луга, мимо березовых колков, с холма на холм, пока не влилась в широкий и хорошо наезженный Кузнецкий тракт. И наконец, там, где речка Уксунай вплотную подходит к местному шоссе, на бугре блеснули золоченые маковки Тогульского храма.

— Ну вот и хорошо, — выдохнул я, и провалился в черный, без сновидений, сон.

Болел долго и трудно. Слишком долго и чрезвычайно трудно. Особенно для меня – недавнего жителя двадцать первого века, когда – если простуду лечить – выздоровеешь через семь дней, а если нет – через неделю. Однако, Герочка, до двадцати восьми лет как-то сумел дожить, не обзаведясь иммунитетом. Потому болезнь, что в мое время не вызывающая ни каких опасений, едва не отправила обе наши души на Суд Всевышнего.

Нам несказанно повезло, что ни в селе, ни на маяке – бывшей сигнальной заставе Алтайского оборонительного рубежа, не было врача. А то знаю я их изуверские методы – чуть что – кровь пускать. Благо, обошлись туземными бабульками-травницами и моей настоечкой золотого корня.

Ну и прямо-таки отеческой заботой моего Апанаса. Вот уж кто действительно сумел удивить. Так-то, умом, понимаю, что нету у этого человека кроме меня никого. Ни ребенка, ни зверенка, и пойти ему некуда. Оттого, быть может, и возился со мной, выхаживал. Водкой грудь обтирал, чтоб жар сбить. С ложечки кормил, снадобья заваривал и настои процеживал. Но чтоб ночи не спать, при каждом моем стоне или писке подскакивая – это вот как назвать?

В общем, двадцать девятого августа утром, в день Усекновения главы Иоанна Предтечи, я уже мог вставать. И тут же получил целую проповедь от моего белорусского слуги о необходимости немедленного посещения местной церкви, с целью возблагодарить Господа за чудесное исцеление в Святой праздник. А я – что? Я ничего. Хоть и лютеранин, а идти против не был. Если меня с боков Безсонов с Апанасом поддерживали, стоял и не шатался. Значит, по мнению высокоученого консилиума, вполне был в силах дошагать до места оправления культа.