Андрей Дай - Орден для Поводыря

И теперь мне втюхивают этого исследователя, что здорово похоже на мину замедленного действия. Бабахнет обязательно, только когда – неизвестно. Так же как неизвестно – что мне с таким подарком делать? Отправить на смену князю Кострову в Чуйскую степь и молится, чтоб он и там не натворил чего-нибудь этакого?

Ну да ладно. Пристрою, поди, куда-нибудь. Тем более, что, если правильно помню, ближайший сподвижник этого Потанина, господин Ядринцев, был… ой, что это я, есть – яростный защитник идеи Сибирского университета. Значит, энергию этого-то я смогу в мирное русло направить.

Остается последний вопрос: зачем Дюгамелю это надо? Генерал-губернатор не выглядит глупым человеком, и наверняка знает и о Петербургских "приключениях" Потанина, и о его идеях. И как я должен это воспринимать? Как попытку этакой-то "свиньей" получить рычаг воздействия на молодого, шустрого и малопонятного дружбой с жандармами чиновника? Так тут палка о двух концах. Я-то всегда могу сослаться на начальство, навязавшее мне заговорщика, а вот как из этой ситуации станет выходить Александр свет-Осипович?

Есть, правда, еще один вариант. А что, если "мина" заложена не под меня, а под будущего наместника? Что если наш дипломат намерен перебраться в столицу? Ходили слухи, что государь был весьма недоволен попустительством генерал-лейтенанта неожиданной общественной поддержке какого-то ссыльного. Михайлова какого-то. Карбышев даже говорил, что генерал-губернатору пришлось посетить Александра I лично, чтоб оправдаться. Если что-то подобное случится и с приемником, сенатор Дюгамель будет выглядеть в глазах царя куда как лучше.

Но в этом случае, Александр Осипович должен, просто обязан как-то подсластить эту пилюлю. Закон жанра, знаете ли. Политúк. Делая гадость, нужно непременно улыбаться…

Мои предположения подтвердились уже вечером следующего дня, во время бала в честь помолвки цесаревича с датской принцессой Дагмарой.

Нужно сказать, что я, со своей новой шпагой, пользовался на балу повышенным вниманием. В первую очередь конечно из-за того, что вообще явился с оружием, и уже потом – благодаря яркому цвету орденского темляка. У того же Фрезе на мундире присутствовали ордена и Станислава и Анны и даже Владимира – все рангом куда выше моей несчастной "клюковки". Только ее, мою ненаглядную, дают за воинские подвиги, а свои звезды горный начальник получил, исправно делясь награбленным из государевых карманов.

Тем более, что в Барнаул с генерал-губернатором прибыло достаточно много армейских офицеров, и их уважительное отношение к моему значку на эфесе, вольно или невольно, передалось и остальным.

— …Да и можно ли не желать счастья и благословения Божия, — между тем вещал Дюгамель, открывая бал, — такой любезной чете, как наш цесаревич Николай Александрович и возлюбленная его невеста. Первый и телом благолепен, и душою благосветел, как ясный месяц; а последняя, как я слышал, прекрасна лицом и сердцем, как и заключено в имени ее, кое с датского языка переводится – Утренняя Звезда.

Фон Фелькерзам первым принялся отбивать ладони в аплодисментах. А там и остальные охотно, даже с каким-то яростным энтузиазмом, подхватили.

— Однако же, соединение двух дорогих нам сердец не единственная радость сегодня. Как нельзя вовремя, буквально днями, получил я подтверждение Высочайшего благоволения к трудам здесь присутствующего и хорошо нам всем известного Томского гражданского губернатора…

Толпа зашумела. Фрезе вскинул брови и оглянулся на меня через левое плечо.

— Да-да, господа! Я не оговорился! Высочайшим Манифестом велено мне было объявить о том, что с двадцать первого ноября сего года, в честь Введения Пресвятой Богородицы, действительный статский советник Герман Густавович Лерхе назначается губернатором Томской губернии…

Неожиданно громко барон рявкнул "ура". Несколько офицеров и дворян, не посвященных в нюансы отношений сибирских начальников, его поддержали. Но в общем, приветствие вышло не слишком громкое и дружное.

— С присуждением… — Дюгамель пытался перекричать шум, и это ему удалось. Командный голос, все-таки. — С присуждением господину Лерхе ордена Святого Станислава третьей степени!

Вот теперь возгласов стало куда больше. Я уже не говорю о моем Герочке, разразившегося настоящим радостным воплем, к счастью никем кроме меня не слышимым. Только, в отличие от внутреннего меня, остальные просто недоумевали. Шутка ли – получить орден всего за полгода службы…

Генерал-губернатор первым подошел меня поздравить. Потом Фелькерзам, и уже после не слишком радостные горные начальники. Если бы Дюгамель ставил перед собой цель поссорить меня с барнаульскими чиновниками, лучшего способа было бы и не придумать. Но и теперь, когда наша взаимная нелюбовь с Фрезе не была ни для кого секретом, этот демарш произвел нужное впечатление. В любом случае, были продемонстрированы и благоволение ко мне государя и всесторонняя поддержка его наместника. Ни о каких улучшении отношений с горными командирами теперь не могло быть и речи.

Тонкий ход. Прямо-таки – римский. Разделяй и властвуй! И не только в отношении Фрезе с приспешниками. Со ставленниками конкурента генерал-губернатора, генерал-лейтенанта Панова у меня тоже намечались неприятности. И единственный шанс одним махом разрубить этот узел противоречий – это обзавестись не просто значительным, а безусловным покровительством в столице. Стать третьей, или даже четвертой, если считать администрацию АГО, стороной в сибирской политической игре.

Такой вот, блин, неоднозначный подарок. Недооценил я старого, обрюзгшего омского наместника. Подставил под будущие неприятности, тут же взял под крыло и рассорил со своими противниками. И все это одним махом! А я-то себя этаким монстром интриг считал. Думал, мое искусство подковерной возни образца начала двадцать первого века, ставит меня теперь и здесь в исключительное положение…

В общем, глупо я себя чувствовал. И эта подстава в подставе меня просто бесила. Плохо мне сделалось и одиноко. Сил не было терпеть. Смотреть в эти лицемерные рожи, улыбаться и жать протянутые руки. И слышать рассерженное шипение жен горных начальников.

— Ступайте уже, Герман Густавович, — скороговоркой проговорил столичный ревизор, едва прикасаясь фужером с шампанским к моему. — Ступайте. Я скажу, что вам стало не хорошо от волнения…

Я его послушался. И сбежал. Дождался лишь того момента, как внимание публики переключилось на кого-то другого, и покинул это, едрешкин корень, высшее общество. К Карине поехал. Захотелось вдруг человеческого тепла. Знал, умом понимал, что вся ее ко мне любовь на чине моем держится и на деньгах, и все равно отправился. Просто не к кому больше было…