Нил Стивенсон - Система мира

— Вопрос не нов, — отвечал Лейбниц. — Декарт ясно видел, что механическая философия может вести к новому учению о предопределении — исходящему не из теологии, как у кальвинистов, а из простого факта, что материя подчиняется предсказуемым законам.

— Да, — кивнул Даниель. — А потом он всё спутал, поместив душу в шишковидную железу.

— На мой взгляд, он всё спутал раньше, разделив Вселенную на материю и сознание, — сказал Лейбниц.

— А на мой взгляд, он всё спутал ещё раньше, предположив, что тут есть затруднение, — возразил Ньютон. — Нет ничего дурного в том, чтобы рассматривать часть Вселенной как пассивный механизм, а часть — как активный и думающий. Однако мсье Декарт, знавший, что сделали с Галилеем паписты, так боялся инквизиции, что остановился на полпути.

— Хорошо, в любом случае мы согласны, что Декарт видел проблему и дал неверный ответ, — продолжал Даниель. — Можете ли вы предложить что-то лучшее? Сэр Исаак, насколько я понимаю, считает, что затруднения вообще нет.

— Если вы читали «Математические начала натуральной философии», то не нашли там рассуждений о душах, сознании и тому подобном, — сказал Исаак. — Мой труд посвящён планетам, силам, тяготению и геометрии. Я не занимаюсь загадками, которые ставили в тупик мсье Декарта, и уж тем более не претендую на то, чтобы их разрешить. Чего ради нам строить гипотезы касательно таких материй?

— Потому что если не вы, сэр Исаак, это сделают другие люди, не столь великие; и гипотезы их будут ошибочны, — ответила Каролина.

Ньютон ощетинился.

— Мои труды по тяготению и оптике принесли мне славу, которой я не искал. Я не видел от неё ничего доброго и очень много худого. А теперь от меня ждут глубоких высказываний по темам, весьма далёким от тех, что я выбрал для изучения.

— Так говорит публичный сэр Исаак Ньютон, — сказал Даниель, — автор «Математических начал» и директор Монетного двора. Однако наша частная встреча выиграла бы от участия сэра Исаака как частного лица, автора «Праксиса».

— «Праксис» не обнародован, — напомнил Исаак, — и не потому, что содержит нечто для меня личное, но потому что не окончен, и обсуждать тут пока нечего.

— Что такое «Праксис»? — спросила принцесса.

— «Праксис» станет для алхимии тем же, чем стали «Математические начала» для механической философии.

— Лаконичный ответ! Не расскажете ли вы подробнее?

— Если позволите, ваше высочество, — вмешался Даниель. — Сэр Исаак на прежнем опыте убедился, что всё, высказанное им публично, становится мишенью жестокой критики, и потому взял за правило ничего не разглашать, пока не доведёт работу до совершенства и не будет уверен в её неуязвимости. «Праксис» ещё не завершён.

— Тогда, выходит, я ничего не узнаю! — воскликнула принцесса с лёгкой досадой.

— Это я виноват, что упомянул «Праксис», — торопливо проговорил Даниель. — Однако мною двигало желание сказать, что если публичный сэр Исаак и заявляет, будто не видит проблемы, которая так занимала Декарта, частный сэр Исаак, по моему убеждению, трудится над этой самой проблемой.

— Я весьма ясно говорю в «Математических началах», — произнёс Исаак звенящим голосом оскорблённой добродетели, — что не обсуждаю физических причин и места нахождения сил. Что тяготение существует и действует на расстоянии, принимается как данность. Почему и как это происходит, не рассматривается. Я не был бы человеком, если бы не хотел узнать, что такое тяготение и как оно действует, а даже если бы эти вопросы нисколько меня не трогали, барон фон Лейбниц и его континентальные коллеги продолжали бы беспрестанно меня ими донимать. Поэтому да! Я хочу постигнуть суть силы. Я над этим тружусь. Невежда зовёт мою работу алхимией.

К чести Исаака, он заметил обиженный взгляд Даниеля и добавил:

— Да. Нет ошибки в том, чтобы называть её алхимией, но само слово, обременённое грузом истории, не воздаёт ей должного.

— Вы позволите задать вопрос касательно ваших изысканий в этой области, как бы она ни называлась? — спросил Лейбниц.

— При условии, что в нём не будет потайных капканов, — отвечал Ньютон.

Лейбниц исхитрился разом закатить глаза, подавить тяжёлый вздох и произнести:

— Если я правильно понимаю значение термина «сила» в вашей метафизике…

— Которое представляет собой единственное известное мне связное определение силы! — вставил Ньютон, глядя на принцессу.

Лейбниц, с видимым усилием, изобразил на лице ангельское терпение.

— Как я понимаю, сила у вас означает некое невидимое воздействие, осуществляемое через то, что вы считаете вакуумом пространства, с бесконечной скоростью и придающее предметам ускорение, хотя ничто их вроде бы не касается.

— Если не считать тех оговорок, которыми вы снабдили слова «пространство» и «вакуум», это вполне грамотное описание силы тяготения, — признал Ньютон.

— Итак, в вашей метафизике, которой, как мне ни жаль, сейчас придерживаются почти все, существует нечто, именуемое пространством, по большей части пустое, однако содержащее отдельные комки, называемые телами. Среди них есть огромные тяжёлые шары, которые мы зовём планетами, но также множество мелких, как эта кочерга, вон тот канделябр, ковёр и двуногие одушевлённые тела, откликающиеся на имена «Даниель Уотерхауз», «принцесса Каролина-Вильгельмина Бранденбург-Ансбахская» и прочая?

— Всё перечисленное столь очевидно, что можно лишь дивиться, когда образованный человек излагает нечто до такой степени банальное, — сказал Ньютон.

— Некоторые тела подчиняются детерминистским законам механической философии, — продолжил Лейбниц, — как этот глобус, который покатился, когда её высочество его толкнула. Однако тела, зовомые «Даниель Уотерхауз» и так далее, в чём-то отличны. Да, они подвластны тем же силам, что и глобус, — наш друг Даниель явно ощущает на себе земное тяготение, иначе он парил бы в воздухе! Однако тела эти действуют сложным образом, который не объясняют законы, изложенные в «Математических началах». Когда доктор Уотерхауз садится писать эссей, скажем, о латитюдарианской философии, разделяемой им и покойным мистером Локком, мы можем видеть, как его перо движется по сложнейшему мыслимому пути. Где тут конические сечения «Начал»? Ни одно уравнение не в силах описать траекторию Даниелева пера на бумаге, ибо она складывается из бесчисленных и неизмеримо малых сокращений мышц его ладони и пальцев. Если мы разрежем человеческую руку, то увидим, что мышцы эти управляются нервами, которые идут от мозга, словно реки, берущие начало в горах. Изымите мозг или перережьте его связь с рукой, и она станет так же проста, как этот глобус; мы сможем свести все её будущие движения к коническим сечениям и предсказать по законам «Математических начал». Посему очевидно, что вдобавок к силе тяготения, действующей повсюду, существуют другие силы, наблюдаемые только в животных [5] Как знали все присутствующие, Лейбниц употреблял слово животное (animal) в древнем и довольно специфическом смысле, обозначающем нечто обладающее либо одержимое духом (анимой). и порождающие куда более сложные и любопытные движения.