Попова Александровна - Пастырь добрый

— Раскаиваться мне не в чем. А исповедь — ее ты услышал, — усмехнулся тот с болью, отведя взгляд. — Я сказал все, что знал…

— Судя по всему, так, — вздохнул Курт, глядя на нож в своей руке, и медленно поднялся, устало упираясь ладонью в стылую скользкую землю.

Напряженный взгляд поднялся вместе с ним, и, когда он сделал шаг в сторону, голос, осевший от боли и холода, выдавил:

— Нет, постой!

Он встал на месте, сжимая рукоять, понимая, какие слова последуют за этими и вспоминая то, что забыть хотелось — навсегда…

— Я ведь все рассказал, — повторил чародей с усилием. — Не оставляй так… добей…

Курт невольно зажмурился, изгоняя из мысленного взора возникшие некстати образы, все — те же самые: и уходящий прочь человек с кинжалом в руке, и другой, залитый кровью и не могущий двинуться с места, и слова — те же самые…

Обернувшись, он прошел назад тот шаг, что отделял его от распятого на земле чародея, медленно присев снова на корточки рядом, и осторожно перевел дыхание, словно его грудь тоже вновь разрывалась от боли в сломанных ребрах при каждом вдохе…

— Ты все рассказал, — согласился Курт тихо, глядя в белое, как обескровленная рыба, лицо. — Однако… Справедливость и милосердие; помнишь? Им я служу. Милосердие требует от меня прервать твои страдания… но справедливость хочет, чтобы ты остался, как есть, чтобы, умирая, испытал ужас, какой испытали кельнские дети. Спустя пару часов станет темно, а ближе к ночи из леса, я думаю, выйдет кто-нибудь, кто сможет оценить по достоинству то, что от тебя осталось, и к утру ты в полной мере прочувствуешь то, что чувствовали они. Это — было бы справедливо. Итак, скажи мне, почему я должен послушаться милосердия?

— Потому что оно на стороне практичности, — едва различимо выговорил тот. — Оставить меня здесь без надзора… А вдруг выживу?..

— Что ж, в логике не откажешь… Пусть так; аргумент защиты принят, — кивнул Курт, перехватывая нож убитого шута в левую руку. — Сейчас — тебе не нужна еще минута?

— Нет, — изнеможенно прошептал чародей, закрывая единственный глаз, и шумно, рвано сглотнул ледяной воздух. — У меня их было достаточно…

— Как знаешь, — отозвался Курт и уперся коленом в землю, вогнав острие во вздрагивающее горло. — Sit tibi Deus misericors [139] Да смилуется над тобой Господь (лат.). .

Идеально заточенное лезвие вошло легко, даже не как в масло, а словно в воду; выдернув нож, он поднялся, несколько долгих мгновений стоя недвижимо и глядя на перемолотое тело перед собой, и неспешно обернулся, наткнувшись на взгляд Бруно. Еще полминуты протекли в молчании; подопечный застыл на месте поодаль, стараясь не смотреть вниз и все равно глядя с трепетом на то, что не так давно было человеком…

— Эй, — окликнул он тихо, когда эта тишина и неподвижность стали казаться столь же неживыми, как и все вокруг; Бруно медленно оторвал взгляд от остывающего тела, подняв глаза, и Курт вздохнул. — Ну, вот что. Давай-ка решим все вопросы, не сходя с места, чтобы ты не скрипел зубами у меня за спиною… Считаешь меня чудовищем?

— Нет, — тускло произнес подопечный, снова уронив взгляд к мокрой земле, и с усилием, словно пытаясь стереть что-то, налипшее, как паутина, провел по лицу подрагивающей ладонью. — Но лучше бы мне этого не видеть.

— Жалеешь его? — уточнил Курт и, не дождавшись ответа, кивнул: — Я даже понимаю тебя. Знаешь, Дитрих когда-то сказал мне, что я должен жалеть от всей души любого, кто окажется в моих руках — пусть даже младенцеубийцу с сотней смертей на совести. Наверняка в этом есть смысл… вот только мне его не постигнуть.

— Они все одинаковы, когда умирают, — все так же бесцветно пояснил Бруно. — Убийцы и убитые… А ведь ты так и не ответил на его вопрос. Что сделаешь ты, если Конгрегация велит тебе «пойди и убей»? Пойдешь и убьешь?

— Я — нет, — отозвался Курт. — Поэтому мне такого и не прикажут; для этого у нас есть такие, как он. Кто не думает. Кто пойдет — и убьет.

— Чем, в таком случае, мы от них отличаемся?

— Тем, что они режут детей ради того, чтобы призвать душу сумасшедшего колдуна, который служит злобной и страшной сущности, а мы режем их самих — чтобы помешать этому. Чтобы ты мог жить и жалеть их, никого не жалеющих. Такое различие тебе подойдет?

— Умом я понимаю твою правоту, но душой… Душой не могу принять твою…

— Жестокость? — прямо спросил он; тот чуть заметно покривился.

— Непримиримость.

— Вот как, значит, — кивнул Курт и, на миг приумолкнув, махнул рукой: — Подойди. Посмотри на него. Жаль?.. А теперь — представь. Твой сын вырос, ему одиннадцать, впереди — жизнь, планы, мечты; и он попадает в руки вот такого ублюдка. Который ради своих бредней о мире, свободном от системы и порядка, затыкает ему рот кляпом, втыкает нож ему в живот и протягивает к горлу, выпуская внутренности, выворачивает ребра, как кролику, а после — стоит и смотрит, как он умирает, корчась от немыслимой боли и давясь криком…

— Удар ниже пояса, — заметил Бруно мрачно.

— Уж так учили, если иначе не пробить. А теперь — скажи: все еще жаль? Или сегодня — он получил по заслугам?

— Он получил по заслугам, — согласился помощник, отвернувшись. — Но мне жаль его.

— Ты святой, — отмахнулся Курт обессилено, отирая нож убитого шута о колено и вкладывая в чехол. — Я не знаю, как разговаривать со святыми, этому — не учили… Словом, вот что, Бруно. Сейчас со всем этим скарбом нам придется вернуться в Хамельн; обоим надо отчистить с себя грязь, поесть и передохнуть, иначе вскоре мы свалимся с ног, а впереди, судя по его словам, нечто нешуточное. И именно поэтому ты останешься в городе. Посидишь у святого отца в гостях, приведешь в порядок мозги, душу и тело; я выпущу голубя с моим отчетом — вскоре сюда прибудут наши. Встретишь их и все растолкуешь…

— Черта с два, — перебил Бруно по-прежнему ровно и безвыразительно. — Мозги мои в полном порядке. Душа успокоится, когда дело будет, наконец, завершено. Телу нужны пара часов покоя и шов на порез. А наши — как-нибудь сами разберутся, что к чему. Не впервой.

— Ты его слышал? — чуть сбавил тон Курт. — Это опасно. Возможно, я еду туда умирать…

— Знаешь, я уже слышал это полтора года назад — слово в слово. Тогда ты выкрутился; и теперь выкрутишься.

— Тогда ты меня вытащил, — возразил он, и Бруно криво улыбнулся, передернув плечами:

— Видишь, лишняя причина ехать с тобой… Не старайся. Даже приказывать — бессмысленно; не останусь. Едем вместе.

Тело Ланца оставили лежать на берегу реки — взбросить тяжелого рослого сослуживца на одного из коней Курт не сумел бы даже при помощи Бруно столь же измотанного и ослабшего, равно как и не смог бы дотащить по вязкой слякоти до оставшейся на дороге телеги; вещи убитых противников упаковали снова по их седельным сумкам, и лишь два явно дорогостоящих теплых плаща перекочевали во владение выживших. Набор метательных ножей, испытав парой бросков, Курт также предпочел оставить — рукояти лежали в ладони столь необычайно удобно и приятно, что ненадолго он даже замялся, глядя на трофейное оружие с подозрительностью. «А если впрямь заговорено? — повторил его мысль Бруно. — Может, ну его?». «Ерунда, — отозвался он уверенно. — Во славу Господа и малефиция прокатит».