Сезин Юрьевич - Нарвское шоссе

— Понимаю.

— А означает это, что даже если ты белее снега, то будешь в камере сидеть до выяснения. А сколько выяснение продлится – не могу тебе сказать. Может, месяц, может, больше. Понимаешь?

— Да, Андрей Денисович.

А к чему это он клонит? Что сейчас будет?

— Понимаешь, Саша, у людей бывают свои тайны. И даже не просто тайны, а вина. Или несколько вин. Но человек должен иметь возможность свою вину искупить, если она есть, либо доказать, что вина за ним надуманна и ошибочна. Когда я таким как ты был, или даже моложе – чего я только не насмотрелся! Вот, например, был молодой, совестливый паренек, пошел с немцами воевать в восемнадцатом году, но попал он в отряд анархистов. А там ребята были прожженые – о безвластии и свободе говорили, но не забывали грабить и убивать. И паренька научили. И вот стоит он перед нами, трибунальцами: на вид совсем как ангелочек и рассказывает, как они на такой-то станции пограбили и поубивали, на другой то же сделали, а на третьей что делали – не помнит. Потому что пьян был вусмерть. Когда протрезвел, то увидел, что руки в крови, а что он ими делал – в башке не осталось. Спрашиваем его, сколько ж на твоих глазах убили? Он не помнит. Может полсотни, может и больше. А скольких ты сам убил, его спрашиваем. Он затылок почесал и сказал, что не менее десяти, но если читать с тем, как он гранаты в дом кидал, то может и больше получится. Вот скажи, Саша, чтобы ты сам с ним решил делать, будь ты в Ревтрибунале?

— Не знаю. Расстрелял бы, наверное. Хотя я не кровожадный.

— Вот видишь… А у нас тогда уголовного кодекса не было. Вместо него было революционное правосознание и чувство ответственности за революцию и за свою страну. И знаешь, что расстрелять его никакое революционное правосознание бы не помешало. И даже царское законодательство. И нынешний Уголовный кодекс, хоть его уже и после гражданской приняли.

Заседали мы долго, и мнения наши разделились. Пришлось даже двух взяточников, которых в тот день рассматривать хотели, обратно в домзак отправить. А потом сошлись на мнении. Присудили ему расстрел. Но дали возможность искупить свою вину. Чтоб мог он на фронт пойти и сделать все, как хотел, пока к этим анархистам-безмотивникам не попал. Он пошел и погиб там. Но погиб не убийцей и грабителем, а честным красным бойцом, и не за бутылку самогона и золотишко для себя, а за счастье всех трудящихся. А что ему помогло это сделать, Саша?

— Не знаю. Наверное то, что вы все ему поверили?

— И это тоже. Но самое главное – то, что в нем совесть осталась и желание все злое, что сделал, искупить. А для того он и по дороге на фронт не сбежал, и на пулемет пошел в полный рост.

Бывало и по-другому. Вот рассматривали мы дело одного когда-то достойного товарища. Звали его Иван Баянов, но правильнее было б назвать его Иван Буянов. Родом он был с Волги, до революции и мировой войны механиком был. Ну, в мировую в армии служил, а потом за Советскую власть пошел воевать. В партию вступил. А в восемнадцатом году это нелегкое решение было. Портфель начальника тебе могут и не дать, зато вот после неудачного боя попадешь ты в плен к белым, так это тебе выжить не даст. Тогда белые так себя вели: комиссары, евреи и большевики – к стенке обязательно. А мобилизованных – иди нам служи. Срывай звезду, пришивай погоны и вперед за царя и отечество на вчерашних друзей. Ну, могут в зубы дать. Так солдату царскому это дело привычное. А если вместо расстрела в зубы – так милое дело.

Так вот, дослужился Ваня до поста начальника уездного комитета по борьбе с дезертирством. Отряд у него свой был, с которым он дезертиров ловил и банды гонял. А сгубил Ваню самогон и, пожалуй, еще очень непрочная совесть. Совесть у него от первача быстро вылиняла, а с нею он сам полинял, и стал не красный, а сизый, как нос его. И стал он без контроля совести вести себя как бандит, разрешая своим подчиненным народ грабить, прикрываясь нуждами борьбы с бандами. Ну и в пьяном виде чуть комбата не застрелил. Идет комбат по улице, а навстречу ему тип с наганом и застрелить его хочет. Еле скрутили того, а оказалось, что это не бандит из банды Петренко или какого другого холодноярского атамана, а свой товарищ, пьяный до потери человеческого. И что про нас селяне думать стали? Что чем мы лучше, чем те же деникинцы и бандиты? Что мы также грабим, как и они, только отчего-то погоны сняли, а звезды нацепили?

Как нам после Ивановых фокусов за Советскую власть агитировать, коль к ней у селянина доверия нет? Так это в приговор и записали, слово в слово. И приговорили Ивана к расстрелу. Кому многое дано, с того много и спросится.

— А ему не дали возможность вину искупить?

— Дали. Только сгнило у Вани человеческое вместе с совестью. Заменили ему расстрел двадцатью годами лагеря. Пусть рядом с селянином поработает, который от продразверстки уклоняется, и увидит селянин, что за Ванины фокусы полагается. Срок у Вани как раз этой весною бы кончился. Хотя не сидел бы он двадцать лет. Отсидел бы года три и вышел на свободу и жил дальше, как человек. А Ваня сбежал. И как в воду канул. Может, встречу его когда-то еще… Больше не побегает.

Но мы ведь не только мою молодость обсуждаем, а и твое будущее тоже. Я на тебя, Саша, поглядел, и товарищи поглядели. И увидели мы неплохого парня. Только этот неплохой парень чего-то не договаривает. Но врага в тебе не увидели. И есть к тебе такое предложение. Записаться добровольцем. А дальше война покажет, и жизнь тоже покажет, с кем ты. Если мы в тебе ошиблись и ничего в тебе вражеского нет, то останешься ты как и был – нашим. Если же есть на тебе что-то – у тебя будет возможность искупить это. Кровью, жизнью, службой – как придется.

Делай шаг, Саша. К нам или от нас.

— В какую сторону к вам шагать, Андрей Денисович?

— А вот сюда. В штаб батальона. Там заявление напишешь о добровольном вступлении в ряды РККА, а дальше начнется всякая бумажная канитель. Тебя зачислят в списки, поставят на довольствие, присягу примешь, красноармейскую книжку выдадут, что податель сего не какой-то там бродяга беспаспортный, а красноармеец, и будет в нашей части новый боец и наш товарищ. Но гражданский человек без паспорта и рубашки может бежать, куда хочет. А вот красноармеец себе такого позволить не может. Как бы ему страшно ни было, он без приказа отходить не имеет права.

А УРовские части вообще отходить не должны, а обороняться до последней возможности. Вот знаешь про царя Петра Первого? Так вот он про Кронштадт сказал: "Оборону флота и сего места держать до последнего живота, яко наиглавнейшее дело". А для нас везде – Кронштадт. Хоть в Кингисеппе, хоть в Калмотке.

— Понятно, Андрей Денисович. Про то, что дот должен держаться до конца, мне говорили уже. А что такое Калмотка?