Игорь Николаев - Триарии

- Нет, я не чудовище. Я командир бригады, против которой стоит страшный враг. У меня мало людей, мало снарядов, почти нет тяжелого вооружения. Но мы должны сражаться дальше. И я использую любую возможность для этого. В том числе – показываю моим солдатам, что ждет их в плену. Можете думать обо мне, что угодно, это мои грехи, и я сам отвечу за них перед Всевышним, не вы. И наконец…

Особо страшный, пронзительный крик прервал его слова. Полковник замер, потому что в громком, протяжном стоне он разобрал отдельные слова.

- Не может быть, - прошептал он.

- Пастор, - эхом отозвался Ванситтарт.

В голосе несчастного не осталось ничего человеческого, но слова, что были произносимы им, не оставляли ни тени сомнения – кто выкрикивает хриплые, захлебывающиеся фразы.

- Засуха и жара поглощают снежную воду, так и преисподняя поглотит грешников! Забудет их утроба матери; будут лакомиться ими черви, не остается о них памяти! Сломится беззаконник, как дерево!

– Афанасий… Но он же погиб вместе со всем взводом… - выдавил Зимников.

Голос диакона креп, он гремел в ночи, как погребальный звон потустороннего колокола.

- Я вижу, как хлеб ваш станет пеплом, опустеет город, и жилища будут покинуты и заброшены, как пустыня! Народ безрассудный, не сжалится над вами Творец, и не помилует!

- Минометы! – гаркнул Ванситтарт, по лицу его текли слезы. – Я прикажу открыть огонь, и можете меня расстрелять!

Казалось, человек не в силах кричать еще громче, но диакон Афанасий проревел во всю мощь горла, устрашающим гласом:

- Мы умрем, но за нами придут те, кто совершит возмездие! Проклинаю вас, нелюди! Проклинаю!!!

В это мгновение Зимников понял, что означала двойная серия сигнальных ракет. Он резко развернулся и выпрямился, готовый отдать приказ, который уже никому не было суждено услышать.

Ночь превратилась в день. Ослепительный белый свет затопил мир, выжег тьму, истребил даже самые мелкие тени. Все вокруг стало светом, немыслимо ярким, обжигающим. Убийственным. За светом пришел шум – чудовищный, одновременно низкий и в то же время пронзительно-свистящий рев. Грохот ударной волны, расходящейся, как круги на воде. Но его полковник уже не услышал.

* * *

- Вспышка! - закричали снаружи одновременно несколько голосов.

И верно, даже сквозь брезентовую крышу палатки было видно разгорающееся вдали свечение.

- Работаем, не отвлекаемся! - рыкнул Александр, в первую очередь, на самого себя. – Все важное для нас - в операционном поле. Текущие операции заканчиваем, новых пока не берем.

Спустя некоторое время все врачи, кроме дежурных, внимательно смотрели на старшего и ждали... Откровения? Чуда? Ну, что ж, будем творить чудеса из подручных средств. Начать с того, что не допустить паники.

- Но и от горестей нам богами ниспослано средство, доблесть могучая, друг - вот этот божеский дар, - нараспев проговорил Поволоцкий и сразу спросил. - Кто помнит, откуда это?

- Архилох..., - неуверенно произнес один из молодых врачей, - В переводе Вересаева... Но... к чему это?

- Итак, кто скажет, к чему? Наставление все читали?

- Взрыв произошел примерно двадцать минут назад, - голос юноши звучал уже увереннее, - значит, осадки до нас донесет через сорок минут - час. В это время мы в безопасности.

- Отлично, и что мы должны делать?

- Развернуть пост радиационного контроля... подготовить всех транспортабельных к эвакуации... по выпадению осадков - укрыться...

- Ну, практически, зачет.

Напряжение разразилось смехом. Нервным, пронизанным истерическими нотками, но все же смехом.

- В журнал записали? Очень хорошо. Развертываем павильоны, остальное - по наставлению. Секретам занять позиции, команде выздоравливающих - быть в готовности отражать атаку. Когда пойдут осадки — дежурить на сортировке по полчаса, секреты снять, выставить обратно по моему распоряжению. И помните, мы - гвардия, а гвардия не бежит.

* * *

Терентьев всматривался в лица шоферов и с бессильной тоской понимал, что здесь он беспомощен. Первая смута на дороге была стихийной, истеричной и потому ее удалось быстро подавить. Сейчас же дело обстояло совершенно по-иному. Автополк встал весь, целиком, десятки машин всевозможных классов протянулись вдоль трассы, перемежаемые зенитными самоходами, ремонтной техникой и колесными бульдозерами. На обочине с большими интервалами чернели обгоревшие остовы тяжеловозов. Дорожное полотно определенно знавало лучшие времена, теперь же оно зияло трещинами и выбоинами, выкрошенными кусками асфальта. Кое-где матово-серый асфальт почернел, опаленный пролитым и подожженным топливом, а так же зажигательными бомбами. Опалины перемежались пятнами гравийных заплаток, поставленных на месте воронок от снарядов.

- Мы не поедем дальше, - с угрюмой решительностью сказал невысокий, коренастый мужик в заплатанном противохимическом комбинезоне – командир полка. Он был без перчаток, и Иван заметил, что руки говорившего почти черные от глубоко въевшегося масла.

Ночь все еще не закончилась, но темнота нерешительно уступала место свету, но не солнцу, не первым утренним лучам. Этот свет был сотворен человеком. На севере широкая полоса неба вдоль горизонта сверкала огненными вспышками – невидимые тучи отражали отсвет пока еще невидимого яростного боя – взрывы и огонь. Танкисты продолжали сражаться и ночью, с неослабевающим ожесточением. Время от времени в небе слышался хорошо знакомый визг реактивных двигателей, похожий на тысячекратно усиленный скрип разрываемой бумаги. В направлении самолета тянулись огненные хвосты зенитных ракет, перемежаемых нитями трассирующих очередей, похожих на пригоршни мелких углей. Иногда сбивали, чаще – нет.

- Не поедем, - глухо отозвались повылезавшие из кабин шоферы и механики. Их голоса звучали словно рокот моря – без особой угрозы, без надрыва, но со стихийной неумолимостью.

Иван стиснул зубы, до скрипа, до крошащейся эмали. Въевшиеся в плоть и кровь привычки советского человека подвели его. Терентьев поневоле спроецировал на свое детище – дорожные войска – опыт Великой Отечественной. И совершенно не подумал, что мобилизованные по чрезвычайному призыву тыловики Империи – не шоферы ленинградской Дороги Жизни. Это люди, выхваченные из мирной жизни, брошенные в чистилище, откуда уже видны адские врата. И им очень страшно, а выучки и воинской солидарности пока еще не хватает, чтобы давить животный ужас волевым усилием.

Сейчас, задним умом, Терентьев понимал, что ехать на восьмой опорный в сопровождении всего лишь двух солдат было неразумно. На охрану собственно терминала надеяться не приходилось – они были испуганы и деморализованы не меньше «дорожников». Здесь требовался по крайней мере взвод «заградотрядовцев» и пара заместителей, но Иван ожидал, что придется главным образом координировать, а не выступать агитатором перед враждебным окружением, чтобы «распропагандировать» их, как в Гражданскую.