Юрий Валин - Львы города Лемберга

Не шевелится Андре, и окликнуть не выходит. Ссохся рот, в мышиную жопку сузился. Находил мальчишка когда-то в сарае мышей высохших. Все как люди - оскал последний, шерсти клочочки. Сухая смерть, глупая, а ведь в щедром Глыбоче и речушка текла, и колодцев полным-полно. Узвар[1] в погребе летом всегда стоял. Всегда вода имелась, хоть дождевая, хоть какая. Господи, сесть бы на минутку, выпрямиться, и хоть глоточек из банки выцедить. Потом бы и помереть с легкой душой. Ведь так много воды в мире...

Может, жив еще Андре, спит замучавшись? Окликнуть сил нет, организма даже на кашель нутряной, убивающий уже не хватает...

В плен Петр Грабчак попал в сентябре. Под Пирятином это было...

Село за камышом-очеретом и вербами едва разглядишь. Тарахтели автоматные очереди, бухтели двигатели - за плетнями шевелилось серое-угловатое - то ли грузовик огромный, то ли танк. На луг спустилась, подскакивая и переваливаясь на выбоинах, мотоциклетка с коляской, объехала убитого бойца, остановилась. Привстал с седла немец, поднес к глазам бинокль...

- Сними гада, - прохрипел сержант Зыков. - Все одно сквозь нас смотрит.

Сережа Коваль поднял карабин, примерился.

- Не глупи, - проворчал Сидко. - Порешат нас здесь вмиг. Что смыслу за одного фашиста подыхать?

Красноармейцы стояли по колено в воде, шелестящий рогоз кое-как прикрывал сгрудившуюся кучку, но ведь чесанут по зарослям - вон, германец в коляске уже развернул пулемет, расселся наготове, для удобства сапогом в люльку уперся.

- Рус, сдавайсь! Жив будешь!

Остатки взвода стояли не шевелясь, лишь вода пруда тихо плескалась. Петро не мог поверить, что здесь и убьют. День ясный, по-летнему жаркий, ветлы длинными лапами-ветками покачивают. Ну, с чего умирать?

- Хлопцы, может, поплывем?

- Що, Петька, рыбы тебе больше фашиста нравятся? Не, я уж лучше в землю приноровлюсь - все ж прикопают.

Петро и сам понимал - старшина с тремя красноармейцами переплыть ставок пытался, да на дамбе уже два пулемета немцы поставили. Неспешно строчили, попеременно, как на стрельбище... Не скроешься на воде - там только на дно залечь и можно.

- Жить нам надо, ребята. С нас еще польза будет, - сказал Сидко. - Лишнее в воду бросайте.

Петро вынимал из подсумков обоймы - булькали в бурую воду, словно подкормку карасям кидал.

- Выходить, оружье кладать! - орал с мотоцикла веселый горластый немец.

Ручник Зыков осторожно в воду опустил, вдавил сапогом поглубже в ил "сковороду" диска.

- Готовы или що? - Сидко вздохнул и вышел из камыша, широко разводя руки - в одной карабин с надетой на ствол пилоткой, в другой противогазная сумка с имуществом.

Поднимать руки было трудно. Петро понимал, что пулю принять и в воду обличием сунуться - то ни Грабчаку, ни Красной Армии на пользу не пойдет. Но всё одно, не хотели руки подниматься...

- Петька, ты скажи что ненароком. Нестроевой, к лошадям тебя взяли, - вполголоса наказал Зыков. - Поверить должны, ты на ряшку сопливый...

Петро бессмысленно кивнул, зачерпнул воды взбаламученной, лицо потное вытер...

Выходили из камыша остатки последнего взвода последнего эскадрона истерзанного полка. Не было уже кавгруппы, не было лошадей и лихого комэска. Всё в огромном котле у Днепра выварилось - целый фронт сгинул...

...Звякали карабины, в кучу складываемые, шашка уцелевшая туда же легла. Патроны сыпались, гранат уже не было...

Петро обратно к камышам чуть не рванулся, когда сердитый конопатый немец начал по карманам хлопать, вещички выгребать. Ворчал что-то непонятное, нашел нож скорняжный, по уху брезгливо стукнул...

А у камышей перестукнули недолгие выстрелы - не вышел кто-то из кавалеристов, предпочел пулю выдать, да в воду лечь.

Долго потом Петро Грабчак завидовал тому мудрому человеку. Лучше человеком помирать, чем номером 14005...

Вкус воды прудовой, пахучей, помнился. Так хотелось еще хоть разок ее на лице почувствовать, вздохнуть свежесть лягушачью...

...Шел на запад пленный Грабчак, нес мятый без дужки котелок и шинель кавалерийскую - длинную, добротную, хоть и грязную. Везло. Или не везло? В первые ночи, когда две сотни пленных прямо на околице ночевали и немцев часовых всего четверо стояло, трудно ли было драпануть? Своих кавалеристов в другую толпу-колонну распределили, сговориться было не с кем. Петро посматривал, но окружающие смирно сидели. Лишь утром узнавал - исчезли хлопцы в темноте. На следующую ночь двоих смельчаков-беглецов зоркий немец застрелил. И страшно стало. Ох, дурак, еще не знал, что дальше жить страшнее.

Три дулага[2] допрашивали мимоходом. Петро показывал ладони в шрамах-порезах: шорник, упряжь чинил. "Гут, гут, ступай junge Sattler[3]".

В переполненной "Яме" немцы пленных почти не трогали. Просто не кормили. Утром требовали вынести умерших из огромной толпы на "мертвец-плац", положить ровно, шеренгами по шесть тел.

Не было у Грабчака красноармейской книжки, только справка-бумажка полкового штаба и оттого путал неправильный Петро строгую немецкую бюрократию. Сдохнуть не успел, снова переслали, сказали что отпустят скоро.

Нет, не отпустили. Не везло Грабчаку - поздно в 328-й попал. Выпускали украинцев в конце сентября, но потом немцы опомнились. А Петро в ноябре попал, когда щедрый тиф тысячами пленных отпускал - в тот край, что воистину спокойным называют. Эпидемия еще раньше началась, но когда немцы из Равы-Русской[4] больных привезли и аккуратно по десятку человек по блокам распределили, вымирать начала Цитадель.

Болезнь свою Петро плохо помнил: жар пришел с бредом ярким, но тот цвет из памяти норовил ускользнуть, хотя и помнилось что-то чудесное, вовсе не пугающее. Не боялся Грабчак умереть: шинель вшивая, пол цементный-ледяной, тела рядом лежащие, - то горячие, то холодные, - всё отступило. Сказочное виделось, за собой звало. Кто-то больного поил, холодные тела убирал, новых тифозных в подвал затаскивал. Жизнь копошилась, а Петро ее отталкивал, прочь гнал.

Цепкая она, жизнь, в теле молодом. Бред ушел, холод остался. Не отапливался блок, из казарменного подвала перестроенный. Живучих спасала теснота и низкие потолки: в кучу собьешься, до утра дотянешь. Звенел рельс на плацу, выползали живые, строились под присмотром лагерной полиции, долгую-долгую "зарядку" делали. А не живучих потом, после утренней "зарядки" вытаскивали, считали, складывали. Приходил немец, и заместитель коменданта лагерной полиции Шерстогубов акт на подпись отдавал, картонные жетоны демонстрировал.

Петро упражнения делал с трудом, били палкой, но что-уж там, не держали ноги и сами в палки превратившиеся. На работах в городе мог бы подкормиться, да не брали доходяг на рабочие команды.

Случай спас. Сапог у капо порвался, и кто-то стуканул, что Грабчак по кожам и шитью специалист.