Дмитрий Шидловский - Самозванцы

Чигирев подошел к столу, словно в тумане отстранил рукой револьвер и взял в руки листки, исписанные латинскими буквами. «Мы, члены Армии крайовой, – прочитал он по‑польски, – поклялись бороться с поработителями нашей родины…»

– А насчет молодости вашего племянника мы бы и рады были сделать послабление, господин профессор, – прозвучал над его ухом голос поручика, – но, к сожалению, в момент ареста он оказал сопротивление. Более того, голыми руками несколько минут удерживал полицию на пороге квартиры, что позволило его сообщникам уничтожить списки членов организации. На его счастье, у нас был приказ не применять оружие и взять всех живыми. А мальчишка, однако, прыткий оказался. Трем чинам жандармерии серьезные увечья нанес. Одному даже весьма серьезные, с переломом ключицы и ребер. Насилу его два дюжих жандарма скрутили. Так что при всем к вам уважении, профессор, мерой пресечения избран арест. Да и на простое порицание в качестве наказания можете не рассчитывать. Племянник ваш всю вину на себя принял и объявил себя главой организации.

– Поручик, я прошу вас временно приостановить обыск, – упавшим голосом произнес Чигирев. – Я должен сделать один очень важный звонок.

– Воля ваша, профессор.

Мысленно проклиная свою недальновидность и Крапивина с его преподаванием рукопашного боя, Чигирев выскочил в коридор, сорвал трубку телефонного аппарата и выкрикнул телефонистке цифры номера, словно код спасения. Когда на другом конце провода ответили, историк уже с трудом выдавил из себя:

– Говорит профессор Чигирев. Григория Ефимовича, пожалуйста. Срочно.

– Григорий Ефимович в отъезде, – ответил ему женский голос. – На родине, в селе Покровском. Будет через неделю‑другую.

Рука историка, державшая трубку, бессильно опустилась вниз.

– Прошу вас, передача для Янека Гонсевского, – положил Чигирев узелок на стол перед жандармом, Тот неспешно разобрал содержимое передачи, – Ничего недозволенного нет, – наконец степенно произнес он. – Передача принята.

Чигирев немного помялся, потом как бы невзначай выложил на стол несколько серебряных монет.

– Вы не скажете, как он там?

– Кто? – с прищуром посмотрел на него жандарм.

– Племянник мой, Гонсевский.

– Ах, этот. – Жандарм покосился на монетки. – Грубит, ваше благородие. Сообщников не выдает. Всю вину на себя принимает. За Польшу, говорит, свободную жизнь отдам. А насчет содержания будьте покойны, ваше благородие. Тюрьма, она, ясное дело, не Минеральные Воды, но содержание у нас приличное. Так что на этот счет не извольте беспокоиться.

Чигирев тяжело вздохнул.

– Вот так‑то, ваше благородие. – Жандарм насмешливо посмотрел на чудака‑профессора, который не сумел разобраться с собственным племянником. – Распустили! Пороть надо было смолоду, чтобы мысли дурные в головы не лезли. А теперь, видишь, в революционеры пошли, молокососы. Теперь полиции разбираться надобно. Вам бы раньше строгость проявить, так нет же, либеральничали. Ну а инородцев этих уж точно к ногтю надо. Иначе они нам на шею сядут.

– А может, перепороли? – Чигирев строго взглянул на жандарма. – Может, оттого за револьверы и хватаются, что не ждут от нас понимания?

– Никак нет, ваше благородие, – ухмыльнулся жандарм. – Я вот своих сызмальства лупил, так они теперь в люди вышли. Один в приказчиках, двое, как я, на службе царю и отечеству. А кто смолоду не порот, тот уж точно в революционеры пойдет, потому как страха в нем не будет.

– А без страха нельзя? Так, чтобы люди сами друг другу вред причинять не хотели?

– Не бывало так, чтобы без страха порядок был. Человек без страха, он, ясное дело, другого обокрасть да обидеть норовит. Вон те же революционеры. Службу государю императору им справно нести не хочется, через это и бунтуют, чтобы власти и добра чужого прибрать. А инородцев, их уж точно в ежовых рукавицах держать надо. Иначе в одночасье к врагам переметнутся.

– Может, оттого и переметнутся, что в ежовых рукавицах держали?

– Так иначе же с инородцами нельзя, – искренне удивился жандарм. – Им волю дай, они такого сотворят. Они от века России враги.

– Так, может, отпустить их? Пусть живут, как хотят.

– Да как же так можно? – возмутился жандарм. – Почто же деды наши их воевали?

– Может, оно и так, – пробурчал Чигирев и двинулся к выходу.

«Ну вот, два классических типажа этого времени, – думал историк, проходя по коридорам тюрьмы. – Первый – Янек. Подавай скорее революцию. „Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…“ Кровью умоются – и ничего больше. С другой стороны – жандарм. Пороть, душить, не пущать – вот и вся философия. Философия здешней власти. Как говорит Басов, каждая проблема имеет простое, доступное для понимания неправильное решение. Проще заставить, чем уговорить или убедить. Конечно, в ответ на насилие возникает ответная реакция. Зреет революция. Вроде все просто. Прекрати давление, и проблема снята. Ан нет. За столетия народ так привык не доверять власти, что любое ослабление нажима воспринимает как ее слабость, как возможность начать бунт. Котел уже доведен до такой стадии кипения, что человек, который отважится открыть клапан, будет неизбежно обварен кипятком. Но и не открывать клапан нельзя. И уж тем более противопоказано усиливать давление. Тогда произойдет взрыв, который погубит всех. И что же делать в такой ситуации? Ясно, что в стране нужно проводить реформы. Но как только их начнешь, сразу спровоцируешь революцию. Становиться на сторону радикалов нельзя. Это путь к гражданской войне и хаосу. Да, прав Басов, с экстремизмом надо завязывать. Больно уж последствия пагубные получаются. Значит, реформы. Медленные и постепенные, при сохранении стабильности. Но стабильность здесь – это тот самый жандарм, для которого решение всех вопросов – шпицрутены. И как реакция – усиление позиций радикальных революционеров. Где же выход? Опять Распутин? Другого не дано».

Дверь квартиры Распутина Чигиреву открыла уже знакомая ему женщина.

– Григорий Ефимович только что из Царского прибыл, – заговорщическим тоном сообщила она. – Расстроен очень. Вы бы в другой день зашли.

– В другой день никак невозможно, – умоляюще проговорил Чигирев. – Вы бы ему доложили обо мне. А уж он пусть сам решает, примет меня или нет.

– Ну ладно, побеспокою, – после непродолжительных колебаний ответила женщина.

Она скрылась в кабинете «старца» и через несколько секунд распахнула дверь перед Чигиревым:

– Проходите. Григорий Ефимович ждет.

Чигирев решительно вошел в кабинет. Распутин в расслабленной позе сидел на диване у дальней стены.