Дмитрий Старицкий - Ловец человеков

И мне, агностику, с младых ногтей воспитанному на теории эволюции, Дарвине и Марксе, что умственная деятельность всегда соответствует окружающей ее материальной базе, признание таких высоких художественных способностей у примитивного существа свидетельствует скорее о боговдохновенности происхождения человека, чем о его естественном постепенном и поэтапном становлении. Ибо искусство невозможно без первоначального творческого замысла, который сам по себе также невозможен без высокого интеллектуально-духовного развития самого мастера.

Коровы, больше похожие на бизонов, дикие лошади, кабаны, олени, и… знаки, скорее — символы, значения которых так с ходу не разгадать. Если таковое вообще возможно без очередного «Розеттского камня».

Почти все животные изображены в натуральную величину. Некоторые достигали двух, трех и даже пяти метров. Казалось, они брели, с какой-то потаенной для меня целью, в этом кажущемся мне бесконечным узком подземном зале без сталактитов и сталагмитов.

— Когда это все нарисовали? — нарушил я тишину подземного пространства.

— А я знаю? — ответила Аиноа, отводя факел. — Давно. Так давно, что даже старики не помнят, чтобы их старики помнили, когда это было.

— В этой пещере жили ваши предки?

— В этой пещере никогда никто не жил. Только приходили сюда молиться.

— Молиться?

— Да, молиться. Задолго до того, когда евреи принесли сюда веру в Христа и Святую Вечнодеву Марию.

— Евреи, не римляне? — переспросил я.

— Нет, — твердо ответила девушка. — Римляне на площади ставили статую своего императора и поклонялись ему как богу, но на самом деле верили они только в Митру. Я когда-нибудь покажу тебе пещеру, где легионеры поставили алтарь своему солнечному быку и Митре, который этого быка убивает. Он там и сейчас стоит. Но это дальше на запад, в Гипускоа.

— А где жили люди, которые все это нарисовали? — огляделся я, задрав голову.

— В других пещерах. В горах и сегодня есть еще жилые пещеры, в которых пастухи летом живут вместе со своими отарами. А так… еще в длинную войну между франками и англами много народа снова вернулось в пещеры — от войны прятались, которая туда-сюда ходила по старой римской дороге.

— Я считал, что баски храбрые и отважные. Вон в Ронсевале даже шарлеманьского Роланда с целым войском франков в тонкий блин раскатали. Только франки потом записали, что били их мавры. Стыдно им было, что раздолбили их в пух и прах какие-то непонятные горцы.

— Зачем отвага, когда ты не воюешь за плату? — уверенно ответила шевальер. — Многие воевали на обеих сторонах и сами по себе. Но семьи свои прятали тут. А давно было то сражение, о котором ты говорил?

— Сотен восемь лет назад. Или семь. Правда, после этого франки все же заняли все долины от Бискайи до Руссильона и назвали их Испанской маркой.

— Откуда ты все это знаешь?

— Мой предок — из первых комесов Шарлеманя. И твой род, по сути, оттуда же.

— Нет, сир. Мы не из пришлых франков. И не из галлов или готов. Мы местные. Мы баски. Мой род ведется от брата короля Наварры. Так что вам не будет стыдно за своих бастардов.

— Бастардов? — Что-то я туплю сегодня больше положенного.

— Да, сир, бастардов, которых вы мне пообещали на моем посвящении в шевальер ордена Горностая.

О темпора, о морес! Вот и пошути тут мимоходом… Шутка короля моментально превращается в его обязательство. Потому, наверное, и шутов держали. Чтобы шутили вместо монархов. Так выходило дешевле.

Вот я попал. Нет, потрахаться с Аиноа я совсем даже не против. Но лучше без юридических обязательств, насколько можно.

— Хочешь жить при дворе?

— Отнюдь, сир. Я хочу жить в своем родовом замке, хоть он теперь и орденский. Мне не нравится Помплона. А о моем бастарде позаботится орден, это мне обещал его командор, — сверкнула девушка глазами и лукаво улыбнулась при этом.

Мы прошли этот длинный зал с нарисованным стадом и оказались в круглом гроте с коническим потолком. Совсем без росписей. В нем имелись еще два выхода. Над одним было прорезано схематическое солнце. Такое, каким любят изображать его дети. С лучиками. Над вторым — видимо, луна, которую изображал простой круг. Никаких красок. Только прорези в камне.

Аиноа взяла меня за руку и увлекла во вход под луной.

Он оказался недлинным, но каким-то кривоколенным и закончился гротом, в котором протекал подземный ручей. С тихо шумящим водопадом! Небольшим таким, как в Сандуновских банях в Москве, в бассейне.

Отпад! Дайте два.

Аиноа укрепила свой факел в трещине стены, быстро разделась до длинной камизы без рукавов и смело вошла под падающую воду. Прикрытая от моего взора размывающим изображение потоком воды, шевальер там умело подмылась, задрав рубашку.

Выскочила оттуда через минуту, стуча зубами. Ее можно было в этом прикиде смело выставлять на всемирный конкурс мокрой маечки, если бы не гусиная кожа, моментально образовавшаяся на ее руках большущими пупырышками.

— Теперь ты, — заявила она, стуча зубами, и вышла из грота.

Пристроив в другой щели свой факел, я разделся догола и смело вошел в водопад, под которым у меня от неожиданности чуть не остановилось сердце. Вода была очень холодной. Однако, набравшись духу, взяв себя в руки, я себя вымыл. Насколько смог в такой обстановке.

Из водопада меня выдернула рука шевальер.

Она была уже одета в свежую сухую камизу с красной вышивкой по подолу и вокруг ворота, босая и с распущенными волосами до попы.

— Не замерзни. Ты мне нужен живой, — заявила она и, взяв меня за руку, повела, оставляющего мокрые следы на камне, в узкий коридор, чуть ли не «шкуродер», который окончился еще одним небольшим гротом.

Этот грот был расписан по стене большими кошками, в которых угадывался знакомый по книжкам саблезубый тигр. Хотя почему тигр? Полос-то у него нет, и окрасом эти кошки больше смахивают на африканских львиц. Тигр — это скудость воображения ученых девятнадцатого века, не нашедших им простого оригинального названия.

Вокруг сухо и прохладно, градусов шестнадцать по Цельсию. Плюс, естественно. Но после ледяного душа — так просто тепло.

В потолочную дыру была видна луна, которая освещала центр грота, застеленный звериными шкурами внахлест.

Аиноа неторопливо сняла с себя рубашку через голову и, оставшись совсем голенькой, позволила мне себя хорошенько рассмотреть в жемчужном сиянии ночного светила.

А я отвесил челюсть, как заправдашный пятнадцатилетний пацан, впервые увидевший женскую промежность. Хотя, казалось бы, для моего пятидесятипятилетнего сознания — что я там мог увидеть принципиально нового?

Шевальер схватила меня за руку и властно потянула вниз, к шкурам. Там, встав на колени и касаясь меня, такого же коленопреклоненного, оттопыренными сосками, прошептала: