Иван Кузмичев - Поступь Империи. Бремя Власти

Москва.

Поле архангела Михаила.

Уже два года как из Златоглавой вывели казармы всех полков, за исключением двух казарм преображенцев и семеновцев, правда их сильно 'урезали', оставив по одному батальону. Тем более, что полицейские функции с воинов постепенно снимаются, передаются безопасникам и берложникам, кои порой выполняют одну работу, разве что первые больше вне городов рыскают, а вторые аккурат в человеческих муравейниках 'промышляют'.

И вот место куда перенесли казармы назвали поле архангела Михаила, по примеру Корпуса 'Русских витязей' занимающегося тактической подготовкой на отдельной территории.

Три недели назад был подписан сепаратный мирный договор с Саксонией и Польским королевством, а три назад в Москву доставили четырнадцать наемников печально известного отряда 'Свирепые псы'. К русской заставе их доставил отряд саксонских кирасир, точнее их подобия, слишком уж невзрачно смотрелась их сбрую, да и бронька с оружием.

Ну а дальше по этапу без остановок отправили в Москву. В начале пути их было семнадцать, но троих прибрал Господь раньше времени, разбередив старые раны. Остальным же ублюдкам предстояло ответить за тот ужас, что их отряд принес на Смоленщину. Ведь именно 'Свирепые псы' настолько отличились в добыче провианта, что даже их собственные собратья наемники отказывались разделить кусок хлеба.

Быть настолько кровавыми ублюдками может и позволено где-нибудь в европах, но в России изволь отвечать за свои поступки. Недаром их выдача стала обязательным условием в мирном договоре.

И вот теперь, с утречка, под серыми свинцовыми тучами, мокрым снегом, сыплющемся будто из прохудившегося мешка Деда Мороза в Новогоднюю Ночь, я вместе с Олей, детьми, советниками и множеством сановников разной степени причастности к власти, стоим среди тысяч людей. Все мы смотрим в одну точку — на четырнадцать эшафотов с деревянной балкой и петлей на конце. Пока они еще пусты, но уже скоро на виселицах окажутся те кто в этой жизни преступил черту дозволенного.

Ждали недолго — минут двадцать, вдалеке показалась процессия из телег и усиленной охраны в лице преображенцев и семеновцев. На сей раз им была задача не атаковать, захватывать врага, наоборот — защищать, аккурат до момента исполнения приговора. И к слову сказать, выполнить ее было архисложно — разъяренный люд, услышавший от глашатаев обвинения наемникам озверел и силился растерзать ублюдков собственными руками. Толпа напирала на телеги со всех сторон, но гвардейцы держались, отгоняя самых ретивых прикладами фузей.

Но вот наконец первая телега остановилась у дальней виселицы и следом за ней тормознули остальные. Приговоренных повели на эшафот.

Лица у них были разбиты, синева расползлась едва ли не до шеи, а губы превратились в огромные оладьи, почти у всех половины зубов не было.

— Твои каты, Федор Юрьевич постарались на славу! — усмехнулся я.

И ведь не садист, не извращенец какой, а вот вид наемников радовал, наверное, это из-за того, что уже не люди предо мной? Вижу я зверей в людском обличии, и казнить буду их, ничего общего с родом человеческим не имеющих.

— Мои мужи свое тягло несут как и положено, — оскалился хоть и старый, но матерый медведь. Даром что у него единственного вместо министерства али служба, просто — Берлога.

— Государь, а нужно ли было дитяток вести на казнь? — в сотый раз за это утро спросила Оля.

Я конечно понимаю, что женщина есть женщина и материнский инстинкт — это святое, но какого хрена в воспитание лезет?! Мое раздражение только великим чудом не выплеснулось наружу, и самое паршивое — объяснял все, едва ли не на пальцах показывал, ан нет — без толку. Одно слово — баба.

Жена ждала моего ответа, но вместо него я лишь подхватил Ярослава и посадил его себе на плечо, чтоб лучше видел, а на Ивана указал глазами Нарушкину, командир лейб-гвардии все понял и последовал моему примеру, разве что усадил ребенка не на плечо, а на шею.

Боковым зрением увидел как Оля опустила взгляд долу, и с ее щеки скатилась одинокая слеза…

Что ж, ей не понять. Да и вправе ли я желать этого от женщины?

Однако сыновей портить не дам! Пусть смотрят и запоминают, как должно поступать со зверьми с людской личиной. Ванька то еще мал, четвертый год идет, а вот Ярик уже взрослый, понимает многое, поэтому когда каты накинули на головы преступников холщевые мешки и бросили сверху пеньковую петлю тут же спросил:

— Батюшка, а зачем им веревка?

В такие моменты нужно отвечать максимально искренне и правдиво, да так, чтобы ребенок это почувствовал и даже тени сомнения не осталось.

— Понимаешь, Ярослав, каждый человек должен прежде любого своего поступка подумать и принять его сердцем. И вот когда человек совершает зло с чистым сердцем, без тени сомнения, без боли и страха за бессмертную душу свою, вот тогда он уже не человек.

Я понимаю, что для ребенка это сложно, непонятно, но вот Ярослав смотрит на меня слишком уж задумчиво и спустя пару секунд задает закономерный вопрос:

— А кто тогда?

— Лютый зверь, в котором только личина людская, а остальное бесовское, — нехотя поясняю ему и слышу как рядом всхлипывает Оля. Ей мои методики точно не по нраву, но сейчас, слава Богу, не эпоха феминизма, женщины именно там где и должны быть — дома, в заботах о семье, хозяйстве и здоровье.

— А веревка то зачем? — спросило дитя, так и не получившее внятного ответа.

— Наказать зверя надо, да так, чтоб больше таковых не являлось.

На сей раз Ярослав ответом оказался удовлетворен и с интересом продолжал смотреть на то как на четырнадцати эшафотах готовят казнь. Он еще не понимал что должно произойти.

И вот тут в голове мелькнула мысль: 'А вправе ли я калечить детство своего ребенка, ведь видеть смерть в таком возрасте — это отпечаток на всю жизнь!'. Но следом за ней явилась еще одна: 'Государь не может быть жалостливым к врагам своего народа'.

Каты закончили. Смурной день показался еще гаже, людской гвалт нарастал пуще метели в феврале, народ требовал, а палачи смиренно ждали приказа. Старый медведь выжидающе посмотрел на меня.

Киваю ему. И князь-кесарь дает отмашку.

Щелк! Бумс! Пара ударов крышки по брусьям и механизм стопорится, а на натянутых веревках дергаются в конвульсиях четырнадцать тел. Они умирают медленно, не у кого шею не сломало, каты Берлоги люди умелые, могут сотворить такую казнь, что человек проклянет собственных родителей, подаривших ему жизнь…

Теперь, когда вижу как из ублюдков по капле уходит жизнь понимаю, что не смотря на жажду отмщения больше никогда до подобного не опущусь. В противном случае и сам могу превратиться в нечто подобное, алчущее страха и крови.