Владимир Романовский - Добронега

***

Патриарх закрыл молитвенник и, не вставая, воззрился на дьякона.

– Слушаю тебя внимательно.

– Прости, что тревожу тебя, патриарх. Там какой-то странный человек… лезет.

– Где и куда лезет?

– Наверх.

– Наверх?

– Под купол.

– Зачем?

– Не знаю.

Патриарха это позабавило.

– Вооружен? – спросил он.

– Нет. Но при нем…

– Что?

– Змей.

– Змей?

– Змей.

– Это который был хитрее всех зверей полевых?

– Нет, – серьезно ответил дьякон. – Каких дети запускают.

Патриарх отвел глаза, стараясь не засмеяться.

– Ну, значит, ему захотелось запустить змея с большой высоты.

– Может и так. Но что же делать?

– А разве нужно что-то делать?

– Ну как же. Он ведь…

– Что?

– Оскорбляет… святыню…

– Чем же?

– Тем, что лезет.

– У тебя, дьякон, дел сегодня совсем нет?

– Как же нет? Много дел. Император возвращается.

– Так тебе есть чем заняться? Помимо ситуации с тем, который лезет?

– Есть.

– Займись.

Дьякон постоял, посомневался, поклонился, и пошел прочь из кабинета. У двери он остановился.

– И все-таки…

– Да?

– Может, позвать охрану?

– Обязательно, – сказал патриарх. – И в Киев еще необходимо сообщить, пусть шлют подкрепление. А то если каждый начнет лазить да змеев пускать… совсем страх потеряли…

– Но все же, Патриарх…

– Не серди меня, дьякон. Мне нужно приветственное слово Базилю говорить, я как об этом подумаю, у меня язык деревенеет. Ужас, как мне Базиль наш опостылел. Может, ты скажешь? Ты скажи!

– Это не входит… в обязанности.

– В мои ведь тоже не входит, а надо. А змеепускателей ловить, наверное, входит – а не надо. Постигаешь?

– Постигаю.

– Ну вот и иди.

Дьякон вышел. Патриарх поднялся со скаммеля и представил себе, как он подходит к Буколеону, как останавливается, как видит Базиля, и стало ему тошно. Пойти, что ли, купить змея, забраться к куполу, да запустить? О! Мысль! На змее написать крупно – «Приветствую тебя, о Базиль!» Патриарх грустно улыбнулся.

***

Ладья императора с эскортом показалась на горизонте в три часа пополудни.

Годрик, сердитый, мрачный, прятался за перилами у самого купола. Он заметил ладью первым в городе и ему стало тоскливо – возможно, скоро придется пускать змея. Ладья двигалась неспеша.

Город совершенно не понравился Годрику. Слишком много больших каменных сооружений, слишком пестрая и совершенно бесстыжая толпа на улицах, шум, лошади кругом, цены высокие. Чувствовалось, что охотничьи традиции здесь слабые и примитивные.

Пропащий я человек, подумал Годрик. Вытащив из сапога нож, он попробовал пальцем острие. Единственное оружие. Змей лежал в сложенном виде у ног. Прибьют меня здесь, как не было, подумал он. Памяти не останется. Эх, жизнь!

Он потрогал рукой перила. С мрачной злобой, работая острием, он нацарапал на перилах «Годрик был здесь». Полюбовался. И начал собирать змея. Было мало места, и это мешало.

***

За четыре часа до этого, Хелье, закинув походный мешок за плечо, пошагал к Тибериевым Воротам, которые находились в юго-восточной части городской стены. При дневном свете город выглядел еще более великолепным, чем ночью. Особенно поражали таверны, траттории, корчмы, кроги – день был теплый, даже жаркий, и столики и лавицы выносили и ставили прямо на улице. Чашники одеты в специальные балахоны, в каждом кроге своего цвета. Столики чистые, посетители красиво одеты, архитектура прелестная, с выдумкой – арки, фронтоны, портики, балюстрады. Что еще нужно начинающему эпикурейцу? А ведь я, судя по всему, эпикуреец, подумал Хелье. Я бы возле такой таверны, на солнышке, сидел бы днями напролет, беседовал бы с другими посетителями, тянул бы то вино, то пиво, почитывал бы фолиант какой-нибудь. Эх. Не будь Мария княжной, я бы ее сюда привез, и жили бы мы с нею вместе до глубокой старости. В театр бы ходили.

О театре он подумал потому, что оказался рядом с одним из четырех театров Константинополя. Над входом красовались барельефы, изображающие маски. Внутри, подумал Хелье – амфитеатр, небось, сцена, восторженная публика, актеры, идет представление. Интересно, бывают ли представления во время дождя? Или делают перерыв и ждут, пока дождь кончится? Жалко, что времени мало, а то бы я все это разузнал. Какая тут плата за вход?

Он вздохнул и зашагал дальше.

Еще одна интересная деталь – большое количество радостных лиц на улице. Радость – сестра надежды. Константинополь: город надежд. Многие надежды, конечно же, рушатся, но тут же появляются новые. Вообще приятно, когда много людей вокруг, и часть их радуется. Все-таки люди не должны жить разрозненно. Отшельники не правы. Хотя, кто его знает – может, иногда от толчеи нужно отдыхать?

Вот идет красивая пара, он и она. Он чуть старше, она чуть практичнее, но они очень друг другу рады, присутствию друг друга, и наверное им очень хочется остановиться и обняться. Может, они свернут в какой-нибудь закоулок и обнимутся. А вот стоит какой-то, хвой его знает, философ-не-философ, что-то он такое себе придумал и восхищается придумкой, глаза сверкают, но не смотрят, погружен в себя. А вот торговка спешит на торг с торбой – радостная, разодетая как кукла, смешная. Вот идет вояка – гордый весь, а сверд такой тяжелый, что кроме как рубить наотмашь – ни для чего не годится. И тоже чему-то рад. А вот явно член городской администрации, под мышкой дощечки, озабочен. Ну, эти никогда ничему не радуются, разве что несчастьям коллег. А вот художник. Нет, действительно художник – стоит с дощечкой и что-то украдкой рисует, может, лица прохожих? Два дьякона спорят. О чем? Поди ж ты, греческий я плохо понимаю, но, вроде, о теологии. У нас в Сигтуне дьяконы спорят о том, кто кому сколько должен. Потому и народ дикий. А вот девочка лет двенадцати просто радуется солнцу. До чего прелестный город, хорла еть!

Один из прохожих заинтересовал Хелье своим видом. Одет в ниспадающее прямоугольное. Волосы, неприкрытые, иссиня-черные, стрижены коротко, а борода свисает до уровня пупа. Цвет кожи – светло-коричневый, но не загарный, а, очевидно, врожденный. Нос толстый, чем-то отдаленно напоминает носы межей. Глаза глубоко посажены и округлы.

Араб, понял Хелье. Здесь же под боком халифы. Да, ничего себе.

Он остановился, чтобы посмотреть вслед арабу, и к нему тут же обратились по-гречески заискивающим тоном. Хелье обернулся. Перед ним стоял нищий и что-то просил. Хелье сунул ему в руку монету. Нищий монету взял, спрятал, но продолжал просить. Хелье пошел своей дорогой, но к нему присоединились еще двое нищих и затруднили движение. Хелье дал каждому по монете. Они еще некоторое время следовали за ним, но вскоре отстали.

В следующем квартале путь ему загородил еще один нищий, по виду – из варангов.