Георгий Турьянский - Марки. Филателистическая повесть. Книга 1

Но вернёмся в посёлок. Чисто подметённые дорожки радуют глаз, здесь не увидишь лондонской пыли и мусора. Рабочие на стройке в свободное от работы время украшают свои бараки, слушают музыку, играют в настольные игры и теннис. Приколачивают к воротам плакат, сделанный самими поселенцами: «Воздух, Лагерь. Труд в две смены — вот Свобода, Джентльмены». Лохнесское чудо — не в мутной воде озера, настоящее чудо уже на берегу.

Из записок А.М. Горького, сделанных на обрывке бумаги

Погоды стоят серые и дождливые, под сапогами чавкает жижа. У меня постоянный насморк и ревматизм. Ночами далеко слышны заунывные песни рабочих да резкие окрики охраны. Вот ночной воздух прорезал крик. Что это? Так на болотах кричит выпь. Или вепрь. Я в птицах немного смыслю. Попов ходит мрачнее тучи. Думает рыть подкоп. Как-то раз он вдруг сел на стул и принялся тереть ладонью грудь. На мои расспросы только отмахнулся.

Я часто вспоминаю остров Капри, Нерехту и миндальные глаза дев. Тут, конечно, не Капри, но жизнь и в лагере чисто физиологически похожа. Мне не до подкопа. В последние дни я так завален работой, что искать Будённого просто нет времени. Пишу и правлю ошибки в письмах заключённых с просьбами о помиловании. Сегодня ходил в контору Kanalbau и оттуда телефонировал в Главное управление цензуры. Спросил, читали ли они мою последнюю статью. Ответили, что читали. Я поделился новыми творческими планами. Старший офицер управления цензуры по телефонному аппарату сказал мне:

— Во все британские школьные учебники помещена ваша пьеса «На дне». Поздравляю.

Я спросил:

— А что с моим романом «Мать»?

— Ваша «Мать» нам без надобности, — отвечают.

— «Мать» сам Ленин читал и хвалил, — говорю.

Я хотел закатить им скандал в трубку, но старший офицер мне объяснил:

— Видите ли, Ниловна — не арийского происхождения. Даже и думать забудьте о публикации.

Я ответил:

— Понимаю. Мне переделать Ниловну — раз плюнуть. Давайте она превратится в немку. Хоть бы, например, в Анну Амалию с Фридрихштрассе.

Я так ошарашил своим предложением старшего цензора, что он попросил подождать у аппарата и ушёл. Потом вернулся и переспросил:

— Анна Амалия, принцесса прусская?

— Нет, урожденная Краузе, молочница.

Офицер объявил мне:

— Мы записали новое имя Ниловны. Анна Амалия, урождённая Краузе, проходит сейчас согласование.

По-моему, эти дуболомы не понимают, что литературный герой, вместе со своим именем — выдумка. Мне-то всё равно, как своих героев обозвать, лишь бы роман напечатали. Словом, редактор обещал подумать. Потихоньку-полегоньку я становлюсь самым печатаемым автором в Британии. Лишний раз убеждаешься, хорошая книга и в Третьем Рейхе себе дорогу пробьёт. Вот что такое нужный человек на нужном месте!

Я теперь хочу переселиться на зону. Зона — это территория за колючей проволокой. Там я стану собирать по крупицам материалы для новых книг.

По сравнению с Нью Ланарком на зоне порядка больше, кругом вооружённые охранники следят за порядком. Воровать в зоне попросту нечего. Хотя у меня умудрились украсть мыло, часы и полотенце прямо в душе. Ходил в контору Kanalbau, к Гайдриху. Просил, чтобы выдали мне другое полотенце, часы и мыло. Гайдрих встретил холодно, полотенце выдать обещал, а с мылом и часами пока задержка. Мыла, говорит, на всех не напасёшься.

Я спросил, не знает ли он такого заключённого Семёна Будённого, известного русского кавалериста. Объяснил ему, что он пожилой, с почтовой марки.

— Семён Будённый? Нет. Погодите. А-а-а, Саймон Буддс, так его англичане зовут. Знаем-знаем. Зачем он вам?

— Старый мой знакомый, — говорю. — Хотел бы повидать.

Наконец привели его в барак для свиданий. Подошёл ко мне. Худой. Весь трясётся.

— Как ты, Семён? — я спрашиваю, а у самого слёзы наворачиваются на глаза.

— Плохо, — отвечает. — Совсем плохо.

— Где ж ты пропадал? Мы тебя с Поповым ищем.

— В плен попал, — говорит. — Взяли меня в окружение под Локкерби вместе с лошадью. Но пятерых зарубил перед сдачей, а ещё семерым поставил зарубки на перфорации. Будут, гады, помнить Семёна.

— Помочь тебе, может, чем? — задаю вопрос, а у самого сердце разрывается на части.

— Помоги, если можешь, хлебом.

— Я и сам не богато живу, — отвечаю. — Вот, и мыло у меня украли, майор Гайдрих не даст соврать.

Так и расстались. Чувствую, в колючей, как сапожная щетка, душе Семёна пребывание на фронте и на строительстве канала произвело глубокий духовный надлом.

Так, наверное, должен был рассуждать реальный Алексей Максимович Горький, ведь он побывал в Соловецком лагере, и, как говорили сведущие люди, ему там понравилось. Но не может понравиться Автору такое поведение своего персонажа. Ведь в книжку Автор хотел поместить добрых и отзывчивых героев. И даже, если им трудно, они обязаны совершать над собой усилия нравственного порядка. И поэтому теперь Автор использует свой шанс направить события своей книги в другую сторону. Он готов выслушать в свой адрес обвинения в отходе от исторической достоверности в угоду художественной целесообразности. Всё же Автор повелевает своему герою: тот должен устыдиться, как бы ни было ему сейчас трудно. Даже если сам герой идёт совсем в другую сторону.

Теперь Горькому придётся самостоятельно выбираться из создавшегося положения. Автор не ради одного описания битвы за Британию сел за эту книгу. Так вперёд!

Продолжение записок Горького

— Семён, дорогой ты мой человек, ты погоди. Я сейчас сбегаю у вертухаев хлеба попрошу. Ты погоди, я сейчас, — и я вдруг повинуясь непонятному влечению, выбежал из барака.

Через пять или десять минут вернулся с двумя буханками хлеба в руках.

— Держи.

Будённый жадно ел, глотал, не жуя. Ел и не мог насытится. Глядя на жующего маршала, понимая, что с полным ртом разговаривать трудно, я постарался больше говорить сам, рассказывать, развлекать моего друга.

— А я теперь вольнонаёмный, — начал я. — Мы с Поповым подумали, что ты тут. И стали искать способ помочь.

Будённый продолжал жевать. В его мутных глазах трудно было уловить радость от встречи или зависть к моему положению.

— Чего ты глядишь так, — я помедлил, подбирая слово, — …с осуждением?

— Читали мы твои писания с ребятами, — вдруг глухо, чужим голосом произнёс старый маршал. — Эх, вляпались вы, Алексей Максимыч.

— С каких пор мы на «вы»?

— С тех самых, когда ты холуём у фрицев стал.

— Так ведь ради тебя же! — крикнул я в ответ.

— А я тебя об том просил?

Ком подкатил к горлу, и слёзы обиды выступили на моих глазах. Я сидел и смотрел на его сгорбленную спину, как он жадно глотает, не жуя. Перед глазами всплывали картины прошлых дней. Мы — марки, сидящие в узких рамках, а вовсе не иконы. Да и те придавлены тяжким киотом. Мы — лишь окна в иную реальность, а не в небесную высь. Сказать ему об этом? Так ведь не поймёт. Писатель должен нести свет собственной правды людям, а не крест абстрактной истины.