Геннадий Прашкевич - Тайный брат (сборник)

Город гордыни, сказал себе Ганелон.

И подумал: разве может свеча затемнить солнце?

Если Константинополь так древен и так велик, хотел спросить он, если он возвышается как гора над всем миром, тогда почему не побоялись войти в него немногие воины Христовы с мечами в руках?

Но вслух сказал: «Зачем ты вырвал меня из рук грифонов, Алипий?»

Хозяин «Глории» не ответил. Он сидел на деревянной клетке, в которой скорчился Ганелон. Клетка была поставлена на палубе под толстой мачтой, и Ганелон видел голые ноги в сандалиях, а не самого Алипия. Наверное, рядом находился кто-то из матросов, потому что Алипий не ответил. Просто продолжал бормотать. А матросы давно привыкли к постоянному бормотанию хозяина «Глории».

– Базилевс не похож на обыкновенного человека, Ганелон, – бормотал Алипий. – Все падают перед базилевсом ниц. Когда-то он мог быть простым конюшим, как император Василий I, или простым солдатом, как император Фока. Он мог быть в прошлом фракийцем или греком, кулачным бойцом или человеком весьма состоятельным, это неважно. Если на ногах базилевса пурпурные сапожки, он – император. И он садится на золотой трон. А на ступеньках золотого трона стоят два льва, тоже изваянных из чистого золота. И листья на дереве, которое украшает трон, тоже золотые. А при виде гостей золотые львы разевают пасти и страшно рычат. Они рычат все то время, пока гостям выносят скамьи и они рассаживаются перед императором…

– Народ ромеев шумлив, иногда даже беспутен, – бормотал Алипий, сидя на клетке, в которой, скорчившись, томился Ганелон. – Но никогда народ ромеев не позволяет своему императору ступать по голой земле. Ему этого нельзя, ведь он базилевс. Он быколев! Он император! Он одним своим появлением, как солнце, оказывает честь как членам синклита, так и простолюдинам. Базилевс выше всего живого. Он велик. Он так велик, что наказывает не из ненависти и вознаграждает не из любви.

Город гордыни, повторил про себя Ганелон.

Разве может мозг человека, даже императора, охватить весь мир?

Если базилевс так велик, хотел спросить он, если ему подчинены многочисленные земли от острова Корфу до дальней Киликии, если все перед ним падают ниц, как перед солнцем, то почему теперь под стенами города городов толпятся чужие воины? И если базилевс так силен, что взгляд его останавливает накатывающиеся на берег волны, то почему его смелые ромеи, многочисленные, как саранча, не устояли перед вооруженными пилигримами, которые вошли в Константинополь совсем в небольшом числе и передали пурпурные сапожки базилевса совсем молодому человеку – Алексею IV, сделав его соправителем собственного отца императора Исаака?

Но вслух спросил: «Зачем ты загнал меня в клетку, Алипий?»

Алипий опять не ответил. «Глорию» тяжело раскачивало на долгих валах, пришедших, может, от берегов Сирии. Прижавшись лбом к теплому шероховатому дереву, из которого была сколочена тяжелая клетка, Ганелон, скорчившись, часами смотрел на волнующееся море.

Бесконечное и долгое, как мысли, которые никогда не стоят на месте.

Ганелон привык к тому, что Алипий, даже побаиваясь матросов, приходит иногда к нему и садится на клетку. Он привык к бормотанию Алипия, как привыкли матросы к бормотанию моря. Он привык к матросам, которые приходили его дразнить. Если Конопатчик ослепнет, нехорошо усмехаясь, говорили матросы, плюя в щели клетки и пытаясь дотянуться до Ганелона палкой, мы утопим тебя в море. Морские свиньи искусают твое гнусное тело, азимит!

Господь не допустит, шептал про себя Ганелон.

Нет на земле места, пощаженного страданиями, но Господь все равно такого не допустит. Терпя – мы соединяемся с Господом. Низкая клетка не позволяла разогнуть спину. Ганелон или стоял на коленях, прильнув глазами к щели, или лежал, скорчившись, подтянув ноги к животу. Когда он так лежал, ему хорошо были видны латинские слова, вырезанные кем-то на одной из перекладин клетки.

«Где ты, Гай, там я, Гайя».

Наверное, в этой клетке кто-то уже томился.

– Народ ромеев так древен, – бормотал Алипий, – что известно им: дух святой исходит только от Бога-отца. Этим ромеи постоянно сердят апостолика римского, ведь только Святая римская церковь настаивает на том, что запас благодати создается деяниями святых. Апостолик римский и вы, латиняне, креститесь пятью пальцами, а ромеи так древни, что знают – истинно крестятся лишь тремя.

«Где ты, Гай, там я, Гайя».

Приходили матросы – дразнить Ганелона.

Совали в клетку палку, дивились: почему азимит не рычит от боли?

Еще дивились: почему азимит ест самые плохие бобы, но при этом еще не совсем потерял силы? Они садились на палубу перед деревянной клеткой и, нехорошо усмехаясь, напоминали Ганелону: помни, помни, все время помни, азимит, что если Конопатчик ослепнет, мы скормим тебя морским свиньям.

Господь милостив. Ганелон впивался отросшими ногтями в собственные ладони.

В клетке пахло смолой, рыбой, крапивными веревками, как когда-то в башне замка Процинта, в которой он провел два года, пахло нечистотами и мышиным пометом. Еще иногда он вспоминал запах жирного дыма, вздымающегося над костром, на котором был сожжен несчастный тряпичник. И сладкий приторный запах волшебных трав, которыми в Риме чуть не отравил его старик Сиф, прозванный Триболо. Господь не раз отводил от него смерть. Господь не позволит ему умереть в клетке. Устав лежать, Ганелон снова приникал к щели. Облака… Длинные узкие облака… Там, где их разносило ветром, тянулись тонкие хвосты, расплывчатые, как прошлое… Замок Процинта… Рим… Остров Лидо… Корфу…

На острове Корфу Ганелон услышал подробности о том, как вооруженные паладины брали Зару, христианский город угрского короля Имрэ. Говорят, увидев с моря исполинские каменные стены Зары, паладины даже возопили в растерянности: да можно ли взять такой город приступом? Но Господь милостив. Жители Зары, пораженные видом многих судов, покрывших бухту, как плавающие острова, высыпали на стены. Узнав, что на судах пришли христиане, они успокоились и сами предложили дожу Венеции Энрико Дандоло добровольно сдать ему свой город в обмен на их жизни, но престарелый лукавый дож так сказал паладинам: «Сеньоры, жители Зары хотят сами добровольно сдать мне город на милость при том условии, что я пощажу их жизни. Я мог бы принять их предложение, но ничего не хочу делать без вашего согласия, сеньоры».

Подумав, благородные бароны ответили: «Город Зара в любом случае должен быть нашим. Но нам хотелось бы, чтобы все богатства Зары тоже стали наши без всяких других условий».

Только белый аббат отец Валезий, сузив глаза, темные зрачки которых никогда не отражали свет, вслух ужаснулся: «Сеньоры! Вам именем апостолика римского запрещаю идти на приступ христианского города. Этот город принадлежал и принадлежит христианам».