Наталья Болдырева - У обелиска (сборник)

Я прислушалась к себе: нет. Страшно не было. История как история. Словно и мои мысли Энск незаметно припорошил серым пеплом. Наравне с деревьями, домами, крапивой и этим вот военным, который всю дорогу пытается то ли развлечь меня, то ли напугать.

– Не клеится у нас разговор, – снова прочитал мои мысли спутник. – Должно быть, я плохой рассказчик.

За кустом сирени начиналась Татарская. Манила желтыми окнами и обещанием других, теплых разговоров. Я улыбнулась этой мысли.

Сирень выглядела совсем по-летнему: ее листья никогда не желтеют. Она как стражник на входе в чудесное человеческое царство.

– Странно.

Мой провожатый резко остановился подле сирени. Он уже не улыбался.

– Что «странно»?

– Свет… Здесь светло. Подождите… А то вы сейчас подумаете, что я сумасшедший, отнимете свои сумки и сбежите.

– Даже не собиралась.

Соврала. Я как раз думала, как бы намекнуть, что мы уже пришли и дальше я как-нибудь сама.

– Хорошо. Не надо. Я не сумасшедший. Я контрмаг. Есть такая профессия.

Про контрмагов ходило много историй. И не то чтобы их поминали недобрым словом, нет. Их боялись, им не доверяли. До войны такой профессии не было. Контрмаг – почти то же самое, что «Смерш». Говорили, что у них есть право расстреливать преступников без суда и следствия.

Я невольно поежилась.

– Надо мне было сразу признаться. Извините.

– Вам, наверное, просто захотелось поговорить с кем-то, кто вас не боится, – предположила я. – Но не получилось.

– Да. Не очень как-то вышло. Наверное, отвык.

– Ну что, идем дальше?

– Погодите. Я должен понять. Что-то изменилось. Минуту.

Прозвучало почти как приказ. Я приняла свои сумки обратно.

Он отошел по тропинке назад, к пустырю. Опустился на одно колено, чуть ли не нюхая землю. Поднялся. Осмотрел гору битого кирпича, торчащую из зарослей.

Покачал головой. Вытащил из кармана куртки небольшой черного цвета прибор, как мне показалось, похожий на амперметр. Долго вглядывался в маленькое табло.

Вернулся ко мне.

Снова присел. Положил «амперметр» на землю. Я увидела, как пляшет тонкая красная стрелка – где-то около нуля.

Посмотрел на меня снизу вверх.

– Вы заметили?

– Что?

– Вот это… Разницу, между «здесь» и «там». Впрочем… может, виной всему пилюли профессора. Идемте. Ах, да. Я не представился. Виктор… Цветков.

– А я Варя. Варвара.

Я с удивлением подумала, как не идет эта легкая летняя фамилия к его напряженному взгляду, но тотчас одернула себя: мой новый знакомый был на войне. Наверное, ему пришлось там непросто, тем более с такой специальностью. И уже никакого лета в глазах – одна только осенняя морось.

Мы остановились у калитки.

– Я все-таки приглашаю вас на прогулку по городу. Сейчас, конечно, осень и холодно. Но здесь есть красивые места.

Наверное, ему тоже было тяжело. Да еще после больницы. Хоть она и называется «санаторий с лечением», а располагается-то на верхнем этаже Озерцовской психушки.

У Евдокии Леонтьевны сын погиб в Польше, под Познанью. В доме везде их фотографии. Вот она сама, молодая, с мальчиком – Сережкой – в купленной навырост форме и фуражке. А вот Сергей в одежде рабочего на Октябрьской ткацкой фабрике. Это года за два до войны. У них была школьная практика на предприятии. А вот снова он, с товарищами, уже сержант. Снимок сделал фронтовой фотограф. Сергей на фото широко улыбается и смотрит как будто прямо в глаза. Вот снова Евдокия Леонтьевна – в народном костюме. Она и сейчас поет в самодеятельности.

В прихожей деревенская мебель, крашенная в голубой цвет, – лавка и старый шкаф-горка, за стеклянными дверками тарелки с васильками. Под лавкой калоши и валенки, на лавке – круглые коврики из треугольных лоскутков.

Евдокия выглянула в прихожую, улыбнулась:

– Варенька, как хорошо, что ты пришла. Спасибо тебе большое!

– Ну что вы, Евдокия Леонтьевна! Вы же знаете, я не могла не прийти.

Евдокии еще нет и пятидесяти, но выглядит она старше. Все из-за смерти сына. Этот год дался ей нелегко. Впрочем, она не сдалась. Никогда не позволяла себе выглядеть на людях неаккуратно – всегда чистое платье, передник, волосы забраны в тугую прическу. Она была похожа на пожилую учительницу на пенсии. Особенно если надевала очки…

Сейчас, очевидно, готовила. Руки были в муке.

– Проходи в кухню. Чаем тебя угощу. На улице такая стынь, ууу! Я вот чайник вскипятила. А что это за молодой человек был с тобой? Что-то я его не припомню.

Я поспешила снять обувь. Евдокия, конечно, сказала бы, чтобы я проходила так. Но ей тяжело мыть полы.

– Его зовут Виктор. Он помог мне с сумками.

Какое же было облегчение – поставить ношу на лавку. Осторожно, чтобы яблоки не раскатились.

– Вот и я говорю. Что ты такие тяжести таскаешь?! Ну что я, до завтра не подожду?

– Так тут еще для бабы Клавы. И вот, мне яблоки подарили. Хотите, угощу?

– Сереженька очень любил яблоки…

Мы прошли в маленькую кухню. Евдокия засуетилась, разливая воду в голубые чашки. Она любит гостей. Так и не привыкла к одиночеству.

У нее одна больная тема, к которой всегда сходятся все мысли. Она точно знает, где и как Сережа погиб. И с охотой рассказывает. Раньше я стеснялась расспрашивать и лишь недавно поняла, что ей нравится говорить о сыне. Ей важно, чтобы о нем помнила не только она одна.

– Мне из госпиталя пришло большое письмо от его, Сережиного, однополчанина. Вот он, на фотографии. В письме он все-все подробно рассказал. Они ведь там вместе были… Сереженьку моего ранило осколком, а его товарищ в том бою и сам пострадал, а его на себе из-под обстрела вынес… Они потом на соседних койках в городском госпитале оказались. Вот только Сережи не стало, а его товарищ на поправку пошел. И позже прислал мне Сережины вещи, что в карманах нашли. Мою фотографию, письма. Ключ от дома. Он его всегда носил с собой… И вот это. Дорогая вещица. Не знаю уж, откуда Сережа ее взял.

Я еще летом обратила внимание, что Евдокия Леонтьевна частенько носит на шее небольшой, но очень красивый кулон из серебра, с рубином в центре. Не прячет, но и напоказ не выставляет: если выходит со двора, то убирает под одежду.

– Я ведь сначала думала, продам. Все боялась, что будет он мне о плохом напоминать. А оказалось наоборот. Смотрю на него и словно с сыном разговариваю…

Мы шли вдоль высокого берега Волги. Виктор молчал. Смотрел себе под ноги. Холодный ветер заставил меня намотать на шею бурый от старости, но теплый шерстяной плат, и все равно было зябко.

Наверное, я в нем выгляжу как одна из тех одинаковых мрачных, рано постаревших женщин, которых каждый день встречаю в очереди. Они как тени, и я как тень.

Еще десять минут назад Виктор оживленно рассказывал про дома на набережной. Но чем дальше мы отходили от Татарской, тем мрачней он становился, а потом и вовсе замолк.