София Мак-Дугалл - Граждане Рима

Марк попятился, и ему пришлось нагнуть голову, задыхаясь, он чувствовал, что ему никогда не вернуть того дыхания и запаса сил, которые отняли у него эти несколько шагов, это прикосновение. Дело было не в том, что он поверил в реальность происходившего, но то, что оно нереально, казалось, уже не имеет никакого значения. Он ничего не мог с этим поделать, так могло продолжаться до бесконечности. А когда все это кончилось, ему показалось, что он наконец понял. Нет, он не умрет, а скорей всего, сойдет с ума, вероятно, лекарство способно сделать это, возможно, оно привело в действие проклятие Новиев, и ему придется видеть подобные вещи до конца дней; мысль была невыносима — он предпочел бы, чтобы это был яд.

Пол постепенно становился мягким, как губка, и начал вращаться, поэтому устоять на ногах было все труднее, но после того, что он пережил, Марк не мог дотронуться до чего бы то ни было. И все же он никогда еще не прилагал такого яростного усилия, стараясь казаться нормальным, по крайней мере, в такой степени, чтобы его выслушали. Но именно поэтому он не мог смотреть на Фаустуса: он знал, что если увидит, как сдирают заживо кожу с человека, то завопит во весь голос и никакая решимость ему не поможет.

— Я не могу разговаривать с тобой при нем, могли бы мы куда-нибудь уехать?

— Что? — сказал Фаустус.

— Он не врач. Должно быть, он приехал на одном из этих фургонов. Он сделал мне укол, так что ты не поверишь тому, что я сейчас скажу. Послушай, — Марк заговорил тише, но все же не приближаясь к Фаустусу. — Кажется, — произнес он, с какой-то невероятной осторожностью подбирая слова, — это случилось со мной, ну заклятие. Они это тебе говорят?

— Нет, конечно нет, — успокоил его Фаустус, проникнувшись бесконечной жалостью к племяннику. Марк тяжко вздохнул.

— Мы еще ничего ему не давали, — негромко сказал мнимый доктор, — но он, кажется, чем-то очень напуган, и с момента прибытия состояние его все время ухудшается. Он что-то сказал насчет яда. Но что-то вроде этого он уже говорил, когда его привезли.

— Уходите, убирайтесь отсюда, — спокойно сказал Марк, но слова его все еще звучали как подавленный вопль, каковыми они и были. Он проглотил слюну и снова через силу, задыхаясь, сказал: — Сначала я не понял, что это было, но если все решат, что я стал… вроде дяди Луция, то это почти так же безопасно, как если бы меня убили. Понимаешь?

— Понимаю, — ответил Фаустус так мягко, что бессильные слезы снова навернулись на глаза Марка. Стены пульсировали, кровоточили.

— Пожалуйста, давай уедем. Пожалуйста, хотя бы… хотя бы из-за Вария…

— Да, сейчас куда-нибудь поедем. А насчет Вария я узнаю, — все так же мягко пообещал Фаустус.

Значит, это оно, подумал Марк, и ничего теперь не поделаешь.

За дверями палаты раздался шум борьбы, беспорядочный топот ног. Марк услышал, как сестра, словно схватившись с кем-то, придушенно вскрикнула:

— Что вы себе позволяете?! Сюда нельзя, здесь нет охраны!

Другой голос, нет, этого не может быть, ответил:

— Ну, так и вам лучше сдаться, а я никуда отсюда не уйду.

И она ворвалась в распахнутую дверь.

В первый момент Марк не мог посмотреть на нее, потому что боялся того, что может случиться, если он это сделает, но не мог удержаться, и, хотя освежеванные туши по-прежнему мелькали вокруг нее, она не изменилась, и ее лицо, ее покрасневшие, с темными кругами глаза, были прекрасны. Мне это просто мерещится, подумал Марк, нет, она никак не могла оказаться здесь.

Уна бросилась прямо к нему, едва не врезавшись, не коснувшись его, но тут же отступила на шаг назад, не сводя с него глаз. Затем она мельком взглянула на стену, словно та все еще истекала кровью, хотя Марк знал, что Уна не может этого видеть.

— Это не на самом деле, — сказала она.

— Знаю, — ответил Марк.

— Но это скоро кончится, — пробормотала она. Затем повернулась к Фаустусу и ровным тоном произнесла: — Я знаю, в это нелегко поверить, но придется. Он верно говорит, это уловка, но, если вы не будете отпускать его от себя, все пройдет. Я знаю.

— Как ты здесь оказалась? — прошептал Марк.

Фаустус следил за тем, как Марк разговаривает с пустотой, и ему хотелось разрыдаться от жалости. Стриженный бобриком мужчина переоделся в форму охранника, в которой приехал, и уже полчаса как ушел, хотя Фаустус даже не заметил этого. Теперь в палате кроме них с Марком никого не было.

Несколько часов спустя он выслушивал Агеласта.

— Нам надо подумать, как объявить об этом народу, — сказал тот.

— Ради всего святого, позже, — выдохнул Фаустус.

— Но он говорил разные подстрекательские вещи, и, боюсь, люди не поймут, что он был не в себе. Разве только… увидят его в теперешнем состоянии. Конечно, пару минут, не больше.

Фаустус тут же его рассчитал.

Дама злился, и ему было стыдно, хотя он ни за что не признался бы себе в этом. Он никогда не повторял сказанные ими друг другу слова, не задумывался над тем, действительно ли выглядел нелепо. Если ему и не удавалось не прокручивать постоянно в сознании этот эпизод, опаляющий, ядовитый, то он мог, по крайней мере, ужать его, обеззвучив, сведя до размеров короткой пантомимы, словно они с Уной, стоя в пещере, которая теперь могла уместиться на ладони, разыгрывали немую сценку в неровном свете фонаря и сотрясенном воздухе. Под конец он упростил ее до простого обмена жестами: Уна отводит его руки, движения обоих скомканные и дерганые, как у марионеток.

Он пытался отдать каждую частицу себя, которая могла почувствовать разочарование — которая могла хотя бы помыслить о подобном, — тому, что он делает, изжить ее, с головой уйдя в конкретное занятие, словно действительно любил Марка. Он вел машину, мстительно согнувшись над баранкой. Он был почти рад боли, которую это причиняет, ему хотелось вложить в это еще больше силы и страсти, но затем, когда вождение стало действительно изматывать его, он, разумеется, начал злиться на машину, дорогу, собственное тело.

Они с запозданием узнали, что произошло на римском Форуме. Когда Марк взобрался на статую, тяжелый черный автомобиль все еще катил по прибрежной дороге из Ареласа в Никею, Уна не отрывала глаз от серого моря, они ехали вперед дремотно, почти ни о чем не думая.

И все же иногда белые и платиновые световые шары появлялись на поверхности воды и, казалось, ослепительно сверкали сами по себе, словно не завися от грозового неба, и Уна, которая едва смотрела на море, с тех пор как они покинули Британию, снова почувствовала изумление, будто разряды молний были как-то связаны с Марком и с ней.

А затем снова пошли смутные воспоминания и догадки; глядеть на море казалось преступно бессмысленным занятием, а серебряные вспышки — дурным предзнаменованием. Как и Дама, она чувствовала себя заряженной миной, готовой взорваться от безделья, и сидела совершенно неподвижно, словно легкое движение запястья могло навлечь страшную беду. Разговаривали они лишь изредка, но, спустя час после того как пересекли границу Италии, стало ясно, что Даме, глядящему вперед затуманенным взором, нужно нечто большее.