Кристоф Оно-ди-Био - Бездна

И больше ничего. Почти ничего, разве что газовая плитка в углу и кастрюля на ней. Да небольшая полка с двумя чайными стаканами, украшенными арабесками, – такие продаются по полдюжины на любом восточном базаре. Пакет спагетти и банка томатного соуса.

На картинах – в самых разных позах та самая голубая женщина, что и на полотне, подаренном Ким. Те же распущенные волосы, запрокинутая голова, тело, готовое упасть. Острые груди. Два голубых ореола. Но на едва прорисованном лице нет глаз, они скрыты волосами. И всюду – ощущение неустойчивости; всюду под этой женской фигурой – темное пятно, бездна. На полу у стен расставлены другие холсты, большего формата, уже вышитые и обрамленные. Я рассматриваю их, один за другим. На обороте какие-то надписи. Я расшифровываю: AZUL-1, AZUL-2, AZUL-3, AZUL-4… И так далее. Одни только эти AZUL.

Это неправда, это ложь умолчания. Он никогда не узнает того, что я увидел в этой комнате. Я это скрою, потому что узнать было бы слишком больно. Например, те две фразы, которые я прочел на обороте одной из картин:

«No dije que no te queria. Dije que no podia querer».

«Я не сказала, что не люблю тебя. Я сказала, что не могу любить».

А на стене я увидел еще кое-что. Фотографию.

Но на ней был не ты. И не я.

Акула. Фото большой акулы-молот – Sphyrna mokarran . Нур. Усыновленное дитя.

Ее другой сын. Ее сын. А Эктор? А мы? Слезы жгут мне глаза. Какая боль, как саднит сердце. При мысли о нашем прошлом, обращенном в прах, хочется умереть. И ни следа нашего существования. Только вскипевший гнев помогает мне еще как-то держаться. И я продолжаю поиски, одолевая тяжесть в груди .

Слева от входа еще одна дверь. Я открываю ее. Вторая комнатка, совсем крошечная. На кровати скомканная простыня, в изножье чемодан. Наклонившись, придвигаю его к себе. И узнаю одно из ее платьев, на бретельках, желтовато-зеленого цвета. Я вспоминаю, что она была в нем на ужине у Тарика; мы тогда опоздали, и она обвинила меня: мол, я некстати решил заняться любовью. А вот ее зеркальце, на ручке изображение женщины в античном одеянии; как же оно понравилось мне, когда я увидел его у старика-антиквара в Праяно [227]. Мне чудится, будто она просто вышла на минуту. И вот-вот вернется. Вынимаю из чемодана платье, прижимаю к лицу. И чувствую ее аромат.

Опираюсь на стену, чтобы не упасть, голова кружится так, словно я верчусь на какой-то сумасшедшей карусели, – вот-вот совсем оторвется. В комнате стоит запах дыма, мне кажется, что я задыхаюсь, что мне нечем дышать. Неужели я больше никогда не увижу тебя, моя Пас? Твое тело лежит в холодной мертвецкой. Я вдруг вспоминаю Као-Лак и того парня из гостиницы, уничтоженной цунами. И мерное постукивание колес его чемодана, который он волок по обломкам. И мальчика, которого он держал за руку. Господи, Эктор! Цунами уничтожило и нас, наши жизни. Я сползаю по стене на пол и сижу, уткнувшись лицом в желто-зеленую ткань. Вдыхаю твой запах. Вдыхаю последние частички твоего тела, атмосферы, которую ты создавала вокруг себя. И плачу. Едкие слезы смачивают твое платье. Я схожу с ума от боли. Рыдания разрывают грудь, убивают.

И я говорю себе в утешение, стараясь никого не обвинять: она приехала сюда в поисках чего-то, что мы с тобой, Эктор, не смогли ей дать. Что это было – синева? Море? Подводный мир? Колдовство джиннов?

Я роюсь в чемодане, перебирая вещи, некогда облегавшие ее плавное тело. И наконец нахожу то, что искал, – фотографию, где мы все втроем, Эктор. На ней тебе года два, у тебя еще совсем младенческое пухлое личико. Я держу тебя на руках, твоя мать в красивом платье стоит рядом: черные очки подняты на лоб, кожа смуглая, как у тебя. Ты пристально, без улыбки смотришь в объектив черными круглыми глазами; ты очень серьезен, одет в джинсовую курточку и выглядишь так аппетитно, что прямо съесть хочется, всего целиком, вместе с каштановыми теплыми кудряшками. Зато твоя мама улыбается, ну а у меня и вовсе лицо сияет от счастья. Я горд тем, что у меня есть сын и жена, и нам не страшна даже смерть.

И снова я лгу. Лгу своему сыну. Лгу ради его блага. Фотографии, которую я так подробно описал, не существует. Нет ни единого снимка, запечатлевшего нас втроем. Здесь вообще нет ничего, что касалось бы нас. Это пустыня. В хорошие дни я говорю себе, что раз там не нашлось никаких фотографий, ничего, что могло бы напомнить о ней, значит, она собиралась вернуться. Просто уехала на восемь месяцев. Это и много и мало. Ей не понадобились фотографии, потому что она носила нас в своем сердце, потому что собиралась вернуться. К чему напоминания, если мы здесь, если мы с ней?! Но в плохие дни мне не удается себя в этом убедить. И слезы жгут лицо. А боль обжигает душу.

Я опускаю руку в карман и достаю жемчужную подвеску. Вскидываю голову: на пороге кто-то стоит. Раким. Я сжимаю подвеску в кулаке. Он мягко спрашивает меня: все в порядке? Я выпрямляюсь, провожу рукой по глазам, вытирая соленую влагу.

– Теперь ты пойдешь к нему, – говорит он – не спрашивая, а утверждая.

– К кому?

– К majnun с белыми волосами. Который разговаривает с джиннами.

– Я не верю в джиннов.

– Все люди верят в джиннов. Ты плакал. Испанка… она твоя жена?

– Да, моя жена.

– Будь осторожен.

И он исчезает. Как будто и не приходил. Эта страна сводит с ума. Не захочешь, а поверишь в джиннов.

Я иду по пляжу в сторону дайвинг-центра, сжимая в руке подвеску Марена. Красный флаг с белой полосой недвижно висит на древке. Катер у дальнего конца причала еле заметно качается на воде. Возле центра стоит домик – бетонный куб в два окна; сквозь занавески с узором из пальм сочится тусклый свет. Я поднимаю руку чтобы постучать, и тут замечаю, что на дверной ручке болтается какой-то предмет. Направляю на него фонарик мобильника. Похоже на лоскут материи, высушенный солнцем. Но нет – он жесткий и покрыт мелкой чешуей. Змеиная кожа. Я вспоминаю слова Ракима. Защита от сглаза.

Стучу и слышу голос Марена: «Saaber!» – «Подождите!» Через несколько секунд он открывает. На нем шорты с принтом «I only breathe nitrox» [228]. Увидев меня, он меняется в лице.

– Мне нечего вам сказать!

И хочет закрыть дверь. Но я вставляю ногу в щель.

– А мне – есть что!

И я вхожу. Достаточно одного быстрого взгляда, чтобы убедиться: в комнате нет ничего интересного. Телевизор, софа с покрывалом из тех, какие можно найти во всем арабском мире, от свадебных залов до бедуинских шатров, – красно-синее, с цветочным узором в виде розеток. Низкий столик, сплетенный из гибких ветвей какого-то дерева; на нем дымящийся чайник, журнал для дайверов с весьма подходящим названием «Октопус» и «Большая книга йоги» Свами Вишнудевананда, на обложке смуглый человек в черных плавках сидит в позе «лотос». У стены стоит ласт, напоминающий формой дельфиний плавник, – иногда он служит чем-то вроде веера при остановке дыхания. Скомканная черно-белая куфия спит, точно свернувшаяся кошка, на софе рядом с маленьким ноутбуком. На этажерке – несколько книг. Я подхожу ближе. Это трехтомник «Тысячи и одной ночи» в карманном издании и учебники по дайвингу. На стене – фотографии, много фотографий, сделанных на берегу и в воде. Люди весело плещутся в море, играют с дельфинами. Никакого следа Пас, но кое-где на стене зияют пустые места – видимо, оттуда убрали несколько снимков. Правда, это ничего не доказывает: почему на них обязательно должна быть Пас? В любом случае, у меня-то есть веское доказательство, и я сую его Марену прямо в лицо.