Адриана Трижиани - Жена башмачника

Энце выделили маленькую каморку в подвале, складную койку и лампу. Это было настоящее рабство, и немногие счастливые минуты, которые ей выпадали, были связаны с друзьями, обретенными на фабрике. Каждую ночь перед сном Энца обещала себе, что, как только деньги на дом будут собраны, они с Марко вернутся в Скильпарио и жизнь снова станет прежней. Папа будет, как раньше, править повозкой, а Энца откроет собственное ателье. Она отодвигала в сторону мысли о морской болезни, поклявшись себе, что переживет обратную дорогу. Мечты о горах, о надежных маминых руках, о смехе братьев и сестер посещали ее каждый день – но лишь мелькали где-то на границе сознания.

Энца тщательно заклеила письмо, адресованное матери, и положила его в карман фартука.

– Винченца! – прогремел из кухни голос синьоры Буффа.

– Иду! – крикнула Энца в ответ. Она сунула ноги в туфли и начала подниматься по ведущей из подвала лестнице.

– Где плата за комнату?

Достав из кармана доллар, Энца вручила его хозяйке. Первоначальное соглашение заключалось в том, что она работает в обмен на стол и кров, но об этом быстро забыли, когда Пьетро Буффа нашел работу в Иллинойсе и взял с собой трех сыновей – прокладывать железную дорогу на Среднем Западе. Энцу в этом доме удерживали лишь рассказы о девушках-иммигрантках, покинувших дом поручителя и оказавшихся на улице, без жилья и работы.

– Ты до сих пор не принесла выстиранное. Джине нужны одежки для младенца. – У синьоры Анны Буффа были тонкие черные брови, вздернутый нос и жестокий рот. – Мы устали ждать, когда ты сделаешь всю свою работу.

– Я повесила белье утром, когда уходила. Джина могла бы его снять.

– Она смотрит за ребенком! – взвизгнула Анна.

– Или кто-то из девочек мог бы помочь.

– Дора занята! У Дженни дети! Это твоя работа!

– Да, синьора. – Энца взяла бельевую корзину и вышла на кухню.

Анна крикнула ей вслед:

– Солнце сядет, и белье отсыреет. Не знаю, зачем я пустила тебя к себе, глупая девчонка!

Позже тем же вечером Анна стояла в гостиной у фонографа. Она перебирала записи Энрико Карузо, тасуя конверты, будто карты. Выбрав пластинку, она поместила ее на поворотный круг и покрутила ручку. Игла опустилась на бороздки, и Анна налила себе стакан виски. Вскоре воздух наполнился протяжными, глубокими звуками – Карузо виртуозно исполнял арию на итальянском. Царапины на диске из шеллака делали голос только слаще, бороздки все углублялись от частого использования. Анна снова и снова слушала «Mattinata» [53], до предела вывернув громкость, пока сосед не закричал: «Basta!» Тогда она сменила пластинку, и музыка из «Лючии ди Ламермур» звучала, пока Анна не уснула. Игла все скребла по внутренней дорожке, пластинка все шипела и шипела.

Энца проверила, как там свежая паста, которую она сделала утром и повесила сушиться на деревянные штырьки. Когда паста высыхала, в воздухе плыл пыльный запах муки. Тогда Энца особенно тосковала по кухне Раванелли в Скильпарио, по дням, когда мама рассыпала муку по столу и они скатывали рыхлые колбаски из картофельной пасты, чтобы сделать ньокки, или сворачивали в трубочки маленькие тонкие блинчики, наполняя их сыром и кусочками сладкой колбасы.

Занимаясь домашней работой, Энца старалась не думать о родном доме. Она с радостью помогала бы собственной матери, а не склочной хозяйке. Энца механически перестирала на застекленной террасе горы белья. Ни одна из женщин семьи Буффа не работала на местных фабриках, не брала на себя никакой работы по дому. Они относились к Энце как к личной служанке. Они так быстро привыкли к тому, что за них все делают, будто выросли в доме с прислугой.

Энца подняла жестяной таз, полный мокрого белья, которое она отстирывала и полоскала вручную. Открыв дверь-ширму, она вышла на маленький, покрытый травой клочок земли позади дома, где до того сама натянула бельевую веревку. По поводу каждого квадратного фута пространства, включая воздух, здесь шла ожесточенная торговля. Пересекающиеся линии веревок превращали небо в решето.

Приподняв углы передника, Энца заткнула их за пояс. Затем наполнила получившийся карман прищепками. Она вытащила из таза отбеленную пеленку и, повесив на веревку, надежно прищепила. Провернула рукоятку блока, пеленка отъехала, и Энца повесила еще одну, потом еще и еще. Белье, выстиранное Энцой, сверкало белизной – ярче, чем любое другое во дворе. Она пользовалась щелоковым мылом, а потом вымачивала вещи в горячей воде и отбеливала.

Энца повесила подштанники, панталоны и одну за другой юбки семейства Буффа. Только обосновавшись здесь, она сначала добавляла в воду для полоскания капельку лавандового масла, как обычно делала в Скильпарио, стирая белье своей семьи, но через несколько месяцев перестала. Ее добровольное усердие не было оценено по достоинству, не получило ни признательности, ни одобрения. Ей доставались только упреки – то на подоле складка, то стирка слишком затянулась. За шесть лет на Адамс-стрит родилось четыре младенца. Энца с трудом справлялась с навалившейся на нее работой.

Анна Буффа на полной громкости слушала дуэт из «Риголетто», пока Энца грела на плите куриный бульон. Она порезала тонкими кружочками морковь и высыпала их в суп. Затем осторожно высыпала в горшок пару чашек мелкой пасты – pastina , одну за другой. Крошечные кусочки пасты, размером не больше рисинки, сделали суп густым и наваристым. Джакомина учила Энцу, что все ингредиенты в супе должны быть нарезаны кусочками одного размера, чтобы придать ему нежную консистенцию, чтобы вкус был равномерным и ни один ингредиент не перебивал бы другой.

Энца приготовила поднос, чтобы поставить на него еду для Анны, налила стакан домашнего вина из бутылки с самодельной этикеткой «Isabelle Bell», отрезала несколько ломтиков хлеба, добавила немного мягкого масла, пристроила тарелку с супом. Положив на поднос полотняную салфетку, она отнесла его в гостиную.

Анна Буффа расположилась на оттоманке, обитой коричневой шенилью. Одна нога лежала на мягкой кушетке, другая свешивалась на пол. Глаза ее были закрыты. Бледно-голубое платье задралось до колен, кружевной воротник съехал набок. На мгновение Энца почувствовала жалость. Некогда красивое лицо Анны сейчас было испещрено морщинками – следами тревог. С возрастом кожа стала дряблой, в черных волосах зазмеились серебряные нити. Анна все еще пользовалась по утрам помадой, но к вечеру на губах оставался лишь слабый оранжевый след, только подчеркивавший измученный вид.

– Ваш обед, синьора. – Энца поставила поднос на оттоманку.

– Энца, посиди со мной.

– У меня еще столько работы! – Энца выдавила из себя улыбку.

– Я знаю. Но все-таки посиди.