В. Бирюк - Прыщ

Дома — хорошо, дома — тепло, дома — безопасно. Дома был замученный Аким (в нижнем белье), взвинченный Яков с мечом на плече (в нижнем белье), зареванная красная Марьяша (тоже — в нижнем белье) и ещё куча обрадованного моим появлением народа (все — в нижнем белье). Баня была ещё теплая, туда мы все и переместились. Потому как:

А уж какие даёт осложнения…!

Марьяшу, слава богу, в баню не пустили, поэтому я успел всего часа за два выслушать краткие отчёты своих домашних, обильно наполненные обычными «эта… ну… итить-ять… вот те крест святой…», и отдать необходимые распоряжения.

Повествования о собственных подвигах пришлось отложить до выхода на пенсию и написания мемуаров. Одна моя фраза:

— Свечку святому Глебу поставил. Особо вонькую. — вызвала такой поток вопросов, такую готовность немедленно экспериментально проверить… И со Святым Глебом, и со Святым Борисом, и, почему-то, со Святым Пантелеймоном. Кажется, D4 зашкаливает не только у меня. Или я инстинктивно таких подбираю?

Теперь — в свои покои. Переходим к… к следующей фигуре марлезонского балета. Па-де-де с подпрыгом на остреньком с горяченьким. Бумага — в стопочке, перо — очинено, чернила — налиты. Начали:

«+

Господину светлому князю Смоленскому Роману Ростиславовичу от боярского сына Ивана Рябины нижайший поклон.

Сим доношу до сведения твоей светлости, что…».

Как меня заколебал местный полуустав! Но скорописью… не поймут-с. Два часа, четыре варианта. Лишние — в печку, окончательный — переписать набело. Приличную одежду, чистую косынку на плешку, целые (наконец-то!) сапоги. Доспехи, оружие…? Если мне нужно железо, то можно и не ехать. Зеркало. Хорош? — Хорош. Экипаж к подъезду!

Ну, Ванюша, «Аве цезарь! Идущие на смерть…». Фигня! Не мой случай. «Идущие на жизнь…». Будем жить! Поехали.

Как всегда на Руси в этот сезон — было ещё темно, но уже поздно. Как всегда после таких праздников — уже поздно, но народ ещё не проснулся. Двенадцать дней — «от звезды до воды», от Рождества до Крещения — жизнь на «Святой Руси» идёт шиворот-навыворот — как костюм у ряженного. Но стража у ворот Княжьего Городища службу свою знает:

— Ты хто? «Прыщ»? Рябина? Не, не знаем такого. Не велено.

Так бы я со своим «гладиаторским» замахом и завис бы у ворот, но из сторожки, что-то жуя на ходу, вылез Добробуд:

— О! Иване! С Рождеством Христовым!

Не уверен, что православный канон предписывает троекратное лобызание на Рождество, но уклониться не успел. Теперь знаю: Добробуд с утра ел пироги с брусникой и запивал простоквашей. Желудок у Добробуда крепкий — может, и не пронесёт.

В сенях у кравчего сидел незнакомый парень. Поэтому пришлось втолковывать:

— По делу боярича Ивана Рябины. Велено докладывать сразу. Срочно! Живо! Бегом! Твою мать!

Из-за незакрытой двери донеслись фырчание, ворчание, сипение, обматерение, томный женский вздох, затейливый пук… и прочие звуки, сопровождающие приведение святорусских бояр в рабочее состояние и вертикальное положение.

Демьян выполз в сени не раскрывая глаз, жадно присосался к ковшу у стоявшей в сенях кадушки.

— Ну, чё надо…?

И — замер. Меня увидел.

Глаза у него заметались. По мне, по помещению… Он был бос, в накинутом на голое тело каком-то… армяке, сонный, похмельный… не боец. Можно было бы его… И куда потом? Прорываться с боем?

— Э-э… Я сща быстренько оденусь, сходим тут…

Я вытянул из внутреннего кармана кафтана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул.

— Нет. (Слуге, торчащему в дверях) Сгинь. В избу. И дверь закрой плотно.

Парень вопросительно посмотрел на кравчего. Тот кивнул и, набрав ещё ковш холодной воды, присел напротив.

— Чти.

Кравчий заторможено развернул лист. Тупо уставился в него.

Сколько раз меня ругало начальство за предоставление бумаг в сложенном виде! Просто выкидывали сразу! А мне неудобно было таскать папку. Со временем… того начальства стало меньше на бренной земле. А потом пришёл безбумажный документооборот и проблема отпала. Здесь документооборот только начинается — придётся портативный бювар прогрессировать. Предполагаю, что кравчий впервые в жизни видит донос на бумаге. Обычно такие вещи пишут на бересте, но я ж прогрессист! Доносительство — занятие серьёзное, требует внедрения наиновейших технических средств.

Я уже говорил, что стукачество — основа демократии. В Европах этому учат в средней школе — на что смотреть и куда звонить. Очень грамотно начинают с проповеди профилактики преступлений против человечности, и продолжают «стуком» по поводу нарушений правил дорожного движения и уклонения от уплаты налогов.

Странно, но известные мне попадуны, даже пребывая в столь отдалённых местах своего вляпа, как-то… не проявляли стремления к целенаправленному внедрению истинно демократических ценностей и технологий добровольного «стукача-энтузиаста».

Кравчий всхрюкнул, сжал, скомкал в кулаке бумагу.

Его прокол спросонок: грамотка, написанная князю, слугой, без княжьего на то соизволения, прочитана быть не должна. Ты, Демьян, уже лопухнулся, формально — узнал лишнее. Хотя всё это написано только для тебя.

Он «пустил петуха». Откашлялся.

— Это… ты с этим — к князю? Вправду?!

— Ты же знаешь: я никогда не лгу.

— А… А как же с делом-то? Ублюдок этот, ну, Судислав…

— Живой? Значит, не судьба. Пожар, форсмажор, обстоятельства непреодолимой силы. Против воли божьей… сам понимаешь.

Это — хорошая новость. Мне этот малёк… никак. Но лучше пусть он умрёт без моего участия. Здесь все и так умрут. Без моего участия и задолго до моего рождения. Но умножать меру несчастий… без моей необходимости… «Убить Судислава» — произнесено не было. Я — не обещался, моей лжи — нету.

— Пугаешь, значит. Думаешь князь мне голову срубит? Так ведь и тебя такое же ждёт. Косточки наши рядом лягут.

— Ты не понял. Это — описание похищения частицы Креста Животворящего у игуменьи Евфросинии Полоцкой. И передачи его тебе для князя Романа. Это — татьба и святотатство. На которое князь послал слуг своих. Тебя и меня. Но я раскаялся. О раскаивании — и доношу. За разглашение известия о сем деянии — нас обоих князь… ты прав — косточки рядом гнить будут. Но ты не дочитал.

Демьян мрачно смотрит на меня, потом разглаживает бумагу и продолжает чтение. А я комментирую:

— Не было злодейства и святотатства. Ибо я человек добрый и христолюбивый. На такие мерзости и пакости — неспособный.

Он смотрит на меня, открыв рот. Такое было у мужика серьёзное, волевое, харáктерное лицо, а тут… тупой баран.

— Эта… Постой… Ну ты ж сказал… Ты ж никогда… Соврал?