Андрей Валентинов - Овернский клирик

Хохот… Я тут же вспомнил о ноже, но он был надежно спрятан у пояса. Все прочее вновь покоилось в недрах поистине бездонного творения отца Гонория…

– Жрать будешь, по-о-оп?

«Жрать» – сильный глагол, особенно для тех, кто уже два дня не обедал. Правда, кусок ячменного хлеба, брошенный прямо на солому, никак не соответствовал ассоциациям, которые вызывает это слово. Мои тюремщики, однако, нашли данное обстоятельство забавным.

– Тебе, поп, велено поститься. Попил народной кровушки, будя!

Спорить я не стал, не желая продлевать их пребывание в опасной близости от «Светильника». Только бы не вздумали поглядеть на «картинки» или вновь проверить цепи! К счастью, их интересовало другое.

– А правда, поп, что у вас в Сен-Дени всем кой-чего отрезают? Потому вы и такие праведные?

Вновь бесшабашное: «Га-га-га!» – и бесстрашные разбойники полезли наверх. Я пожелал им счастливого пути, постаравшись принять самый безнадежный вид. Я сломан, мне страшно, мне стыдно за бочки выпитой мною народной крови…

Наверху долго не унимались – похоже, возлияние продолжилось. Вскоре хриплые голоса затянули песню, начало которой я уже слышал. Итак, род людской воспрянет и поделит все по справедливости. Весь мир угнетения и насилья будет разрушен до основанья, а затем каторжники и бродяги построят истинный Град Божий. Для этого всем нужно собираться для последнего и решительного боя, чтобы перерезать попов, господ, грамотеев и всех, у кого нет мозолей…

Пели долго, и под этот аккомпанемент я рискнул вновь раскрыть «Светильник», точнее, его хитрую обложку. Времени мало, следовало рискнуть. Ночью я сделал не все, хотя столь милые сердцу моих тюремщиков мозоли – даже кровавые водянки – успел заработать.

И все-таки я не успел. «Браслет» на левой лодыжке еще не поддавался, когда люк заскрипел и начал отъезжать в сторону. Я быстро спрятал напильник за спину.

– Тут о-он!

В проеме мелькнула знакомая бородатая физиономия. Затем появилась другая – тоже уже виденная. Со стуком упала лестница, по ступеням протопали кожаные башмаки.

– Мир вам, отец Гильом! Как вам у нас?

Бесстрашный де Гарай был трезв, что мне очень не понравилось. Пьяным он устраивал меня куда больше.

– Не смог вас вчера лично встретить, но вы, надеюсь, не в обиде.

Почему бы ему не прийти часом позже? Почему бы не выпить вместе со своими дружками?

Разбойник, не торопясь, прошелся по подвалу и присел на солому, правда, держась от меня на некотором удалении.

– Нам надо спешить, но хотелось бы сперва поговорить с вами, отец Гильом.

В прошлый раз он обращался ко мне на «ты». Вероятно, прутья, которыми его угостили Пьер и Ансельм, научили де Гарая вежливости.

– Вы – монах, а значит – враг трудового народа. Но я не хотел, чтобы вы унесли на тот свет неверное представление о нас.

– О вас? – не выдержал я. – Помилуйте, сын мой, ваше благородство и человеколюбие не нуждаются в доказательствах!

Де Гарай поморщился, и я вдруг понял, что разбойник ощущает некоторую неловкость.

– Вы отпустили меня в тот раз. К тому же вы – храбрые ребята, а я таких уважаю. Вы, наверное, принимаете меня за наемника…

– Принимаю? – восхитился я. – Да не может быть!

– Мы служим народу! – де Гарай повысил голос. – Народу, которому вы, попы и дворяне, уже много веков не даете вздохнуть. В борьбе с вами все средства хороши, поэтому я и сошелся с этим мерзавцем и душегубом де Лозом, который ничуть не лучше вас.

– Хуже, сын мой. Он ко всему еще и сатанист. Вам не жалко своей души?

Он вздрогнул – мои слова попали в цель.

– Ну-у-у… Я слыхал, что вы, попы, все врете. Сатана – он тоже за народ. Он восстал против этих… поработителей.

На этот раз поморщился я. Слушать подобный бред было противно.

– Сын мой! У вас что, в обычае беседовать по душам с теми, кого собираетесь прикончить?

– Нет! Мы – за народ. Мы никого не убиваем напрасно! Но вы прибыли в Памье, чтобы арестовывать и сжигать невинных. Вашего предшественника мы уже покарали…

– Сжигать невинных! – не выдержал я. – А сколько погибло у замка по милости де Лоза?!

– Да… Епископ тоже заслужил кару. Но покуда он нужен. Пусть его злодейства переполнят чашу терпения, и тогда народ восстанет. А пока мы будем обрубать щупальца, которые тянет к нам проклятый Рим. Нас не застанешь врасплох!

Все стало ясно. Благородный разбойник думает, что использует монсеньора де Лоза. Тот считает несколько иначе. И вдруг я понял, что трезвый де Гарай лучше пьяного. Ведь народный заступник не просто душегуб, готовый зарезать за медный денье, – он еще и рассуждает. Значит, хорошо, что он сейчас трезв. Все равно я не смог бы вонзить ему в горло осиное жало ножа…

– Значит, вы мечтаете, сын мой, что народ, возмущенный злодействами де Лоза, восстанет? И Памье станет Градом Божиим?

– Да! – глаза де Гарая блеснули. – Но не только Памье! По всему Королевству Французскому, по всей земле! Все угнетенные соединятся…

– Угу.

Я помолчал, собираясь с мыслями. Трудно говорить с недоумком, особенно подверженным горячечному бреду. Но попытаться стоит.

– Епископ думает иначе. Он просто использует ваших головорезов…

– Мы не головорезы! – де Гарай даже подпрыгнул от возмущения. – Мы – благородные разбойники!

– Он просто использует ваших благородных разбойников, чтобы покрыть свои злодейства. Он зол и хитер, монсеньор де Лоз, но не слишком умен. Он думает, что убийство посланцев кардинала Орсини заметет следы, а то, что случилось у замка, позволит свалить все на демонов. Сам же он останется при своих.

Я помолчал, давая возможность де Гараю переварить услышанное. Да, все так и есть. Как дико и страшно кончилось то, что началось с исчезновения простой крестьянской девушки из Артигата!

– Но Его Преосвященство ошибается, впрочем, как и вы, сын мой. Курии все равно, кто виноват в случившемся. Демоны – даже лучше, убедительней. Рим не будет мелочиться. То, что происходит в Памье, станет поводом для введения нового порядка. И тогда народом, о котором вы так печетесь, займутся уже не пьяницы-священники и не воры-епископы, а Святейшее Обвинение. И этих щупальцев вам уже не отрубить.

Я мельком взглянул на де Гарая – разбойник слушал. Кажется, он даже задумался, хотя в последнем можно было усомниться. То, что бродит в этой башке, трудно назвать мыслями.

– Святейшее Обвинение, – медленно проговорил он. – А что это?

Объяснять пришлось долго. Для борца за народное дело Святая Католическая Церковь представлялась немногим больше епископства. Он еще имел некоторое понятие об архиепископе Тулузском, но дальше уже была тьма. Значит, следовало объяснить: папа, конклав, всемогущие монастыри, гипсовая статуя в Клерво, отец Петр Ломбардский с готовой связкой хвороста. И, конечно, Его Высокопреосвященство Джованни Орсини. Наконец де Гарай кивнул: