Валерий Пушков - Кто сеет ветер

— Говори правильно, а то утоплю! — грозился шутливо Ярцев, раскачивая мальчика над кадушкой.

— У нас малютка. Я теперь много дома. Надо помогать маме, — ответил быстро Чикара, произнося русские слова раздельно и правильно.

Мать его, хрупкая застенчивая женщина с добрым простым лицом, шла вместе с мужем, мелко, по-женски семеня деревянными гета. За спиной у нее мирно дремал бритоголовый малыш с коротким черным пучком на затылке, привязанный мягкой лентой. Онэ, немного сутулясь, побежал на выручку сыну.

— Не надо топить. Зачем? Мы с ним читаем по-русски вслух каждый вечер. Он для меня учитель, сэнсей. У него выговор лучше.

— Да вас тут целый отряд! — закричал в притворном ужасе Ярцев. — Ты, папа, мама, Хироси!.. Сдаюсь, малец. Не стану тебя топить. Будем лучше жить мирно.

Эрна, обрадованная приходом друзей, спешно приготовила в саду завтрак, заставив брата и Ярцева вынести из комнаты стол и сбегать в соседнюю лавочку за продуктами.

Онэ в присутствии Ярцева и своей бывшей учительницы любил говорить по-русски, хотя жена его понимала только родной язык. Эрна и Наль, стараясь доставить ему удовольствие и в то же время не желая давать скучать Сакуре, говорили то по-японски, то по-русски. Эрна расспрашивала молодую женщину об ее детях и мелких домашних делах. Онэ подробно рассказал Ярцеву о вторичном обыске в редакции «Тоицу», поинтересовался новыми авантюрами «Общества изучения Запада» и Имады и в заключение сообщил по секрету, что пишет сенсационную статью против фашистов.

— Они действуют теперь через полицию, — сказал Онэ. — Профессор Таками уже арестован, мне грозят тоже… Но я не боюсь их. Я стану писать против высоких мошенников еще и еще, пока народ не услышит…

В самый разгар беседы у садовой ограды остановилась лакированная коляска рикши. Мускулистый возница в коротком синем хаори, с жилистыми босыми ногами открыл молча калитку, подвез колясочку прямо к столу и снял с нее громадную корзину цветов, задрапированную тонким зеленым шелком.

— Для госпожи Эрны Сенузи, — сказал он уверенно и почтительно, ставя цветы на скамью, и сразу же покатил коляску обратно.

— Цветы… мне? — искренне удивилась Эрна.

— Ничего сверхъестественного, — хмуро усмехнулся Ярцев. — Очевидно, где-то есть тайные поклонники. Выражают нежные чувства.

— Совершенно не представляю от кого!.. — весело возразила девушка, чувствуя в то же время, как где-то в глубинах сознания возникает догадка, пока еще неясная и смутная, но уже принимающая определенную форму.

Чикара с любопытством приблизился к корзине, в драпировке которой белела визитная карточка, прочитал иероглифы и с беспокойством посмотрел на отца.

— Что там написано? — спросила Эрна.

— Ничего. Просто карточка… имя. Но курумайя ошибся: это не вам. Это от барона Окуры, большого фашиста. Папа-сан знает… Я позову курумайю назад.

Он сделал порывистое движение к калитке; готовый бежать за рикшей, но Эрна остановила его:

— Не надо, Чикара, не бегай. Ошибки здесь нет.

— Что ты хочешь этим сказать?… Ты с ним знакома? — спросил резко Наль, смотря на сестру пытливыми, чуть беспокойными глазами.

Эрна молчала. С ней происходило что-то необъяснимое, чего она никогда не испытывала прежде: она боялась сказать брату правду и в то же время знала, что скажет ее, несмотря ни на что.

— Я работаю у этого человека, — ответила она, нервно откинув голову.

Чикара поднял на нее твердый, полный недетской серьезности взгляд, точно не веря ее ответу.

— Вы шутите, — пробормотал од с запинкой. — Нет, вы не можете с ним работать! Вы просто шутите!

Но на брата ее нервный жест и короткая четкая фраза произвели впечатление удара в спину ножом. Он туго свел брови и, выделяя каждое слово, спросил:

— Ты работаешь у фашиста? Помогаешь врагу рабочего класса?

Наль казался глубоко потрясенным. Эрна, еле удерживаясь от слез, осторожно и нежно погладила его руку.

— Не сердись, Наль, — прошептала она. — Я не сделала ничего дурного, а мою невольную скрытность ты должен простить: я не могла сказать тебе правду, ну, не могла!.. Окура взял с меня честное слово, что я не стану рассказывать о занятиях, и я обещала. Я читала вслух русские газеты и исправляла его произношение. В этом была вся работа. Ничего больше!

Она говорила поспешно и искренне, желая скорее успокоить брата, но в ее стремительной простоте Наль почувствовал недоговоренность. Он не знал, что эта недоговоренность была в ее пользу, что вопрос о прекращении занятий с бароном Окурой был решен ею самой еще две недели назад, но так как барон всегда платил ей вперед, а она часть аванса уже растратила, то была в затруднении, не зная, как поступить. Третьего дня она, наконец, надумала: собрала все свои деньги и поехала к Окуре с твердым намерением кончить занятия раньше срока. Но мужества до конца не хватило: от самой калитки она повернула назад, решив переслать деньги почтой. Выслушивать его просьбы и доводы ей не хотелось. Она боялась барона. Тот памятный день, когда он так неожиданно прекратил чтение русских газет, обратив деловую беседу в интимный обед с шампанским и флиртом, ясно. показал ей опасность, которой она подвергалась» общаясь почти ежедневно с этим малопонятным ей человеком. Правда, записку о прекращении занятий и деньги она пока ему еще не отправила, но на занятия вчера уже не поехала. Вероятно, поэтому он и послал ей сегодня цветы, думая, что она заболела.

Наль брезгливо и сухо сказал:

— Это уже не легкомыслие, а предательство. Разве тебе неизвестно, что из-за этого человека происходят гонения на «Тоицу»; что именно он, этот двуличный аристократ, является главным духовным вождем всех этих мелких и крупных мерзавцев, вроде Хаяси, Имады, Каяхары и прочих!..

Эрна оскорбленно и чуть надменно прищурилась. Брат, еще недавно такой любимый и близкий, вдруг показался ей совсем чужим, даже враждебным. Неужели он искренне считает ее способной на предательство?

Эрна оглянулась на гостей и вялой стесненной походкой отошла от стола к кадушке. От ее виноватой нежности не осталось теперь следа: она стояла, упрямо наклонив голову, глядя на брата темными злыми глазами.

Онэ взглянул на девушку с изумлением, как будто увидев вдруг перед собой совершенно нового человека, но, со свойственным ему тактом, перевел взгляд на сына и, вспомнив, что Чикаре еще надо успеть приготовить уроки, вежливо поблагодарил хозяйку и вместе со всей семьей заторопился к трамваю. Ярцев продолжал молча сидеть на скамье.

Эрна, охваченная волнением и стыдом и в то же время повинуясь упрямому желанию защищаться, оставшись наедине с самыми близкими ей людьми, стала с горячностью глубоко убежденного человека доказывать мнимую правоту своего поведения.