Валерий Пушков - Кто сеет ветер

Ярцев казался глубоко потрясенным. Привычная сдержанность изменила ему. Жесты приобрели суетливость и неуверенность. Запольский, закурив папиросу, следил за ним с пытливым спокойствием.

— Деньшин не писал, но слух был. Передавали, — ответил он медленно, идя вместе с Ярцевым по направлению к скверу. — Только неверно ты смотришь на это дело. Павел героем себя тогда показал… А вот ты, как я слышал, товарищам изменил, партизанскую — законность нарушил! Правильно разве это было?

— В конечном итоге, да, Филипп, правильно! — воскликнул Ярцев, садясь на скамью и нервно царапая по песку каблуком. — Не ошибся же я, пришел он, этот молоденький офицерик! Явился в штаб партизанских отрядов, чуть не на следующий день после моего побега. Я же все знаю!.. Не так давно о нем писали в московских газетах как о талантливом военном специалисте. На портрете был с двумя ромбами.

— Опять не твоя заслуга, — оборвал резко Запольский. — Случайно он мог оказаться и не совсем дрянью: перевоспитаться и даже кое в чем стать нам полезным. Но ведь это же исключение! Из тысячи один случай! А разве мы можем, разве имеем право во время революционной борьбы надеяться на случайность, рисковать жизнью сотен товарищей ради паршивой слюнявой жалости к заклятому врагу? Разве этому учат нас наши вожди, наша партия, весь исторический опыт борьбы с буржуазией?

Запольский снял шляпу и вытер платком потный лоб. Свет дуговых фонарей упал ему теперь прямо в лицо.

— Как же ты постарел, друг, — протяжно и тихо проговорил Ярцев, — насквозь седой.

— И ты, брат, не молодеешь.

— Ну, а как Павел?

— Полных четыре ромба. И несколько орденов!.. А ведь моложе меня лет на пятнадцать. С тобой никак одногодок?

— Да, почти.

Беседа продолжалась недолго. Запольский докурил еще одну папиросу и встал. Лицо его оставалось суровым и отчужденным. Было заметно, что объяснения Ярцева не удовлетворили его;

— Ну, мне пора. Дела ждут, — сказал он холодным тоном. — Прощай!

Ярцев молчал, опустив низко плечи, чувствуя легкое головокружение и слабость, какие бывали у него всякий раз, когда он забывал о еде, заменяя ее в течение дня усиленным курением табака Запольский, кивнув головой, пошел к трамваю. Ярцев проводил его пустым взглядом, посидел на скамье, потом с усилием встал, зашел по дороге к дому в столовую, поужинал и, придя к себе в комнату, сразу же лег на кровать.

В комнате было темно и тихо. С улицы падали отблески фонарей, но так тускло, что свет терялся в шторе окна.

Ярцев лежал с открытыми глазами, не двигая ни одним мускулом.

Память листала страницы жизни…

Тогда ему шел всего двадцать первый год. Был он и внешне и внутренне мало похож на теперешнего, не раз побитого жизнью, но ею же и закаленного, сумрачного философа-бродягу. Радости жизни казались неисчерпаемыми, как глубина океана.

Гражданская война застала его школьным учителем в селе Ново-Нежине. От мобилизации в войска Колчака ему удалось спастись благодаря справке врачебной комиссии, которую возглавлял товарищ его отца. Но очень скоро белогвардейцы схватили его вместе с помощником машиниста Филиппом Запольским, когда они переправляли партизанам оружие. Обоих свезли в село Шкатово, где посадили в общую камеру, заполненную местными рыбаками, крестьянами и сучанскими шахтерами.

Настроение у большинства заключенных было подавленное. Одни молча лежали на нарах, другие жалобно плакали, со страхом слушали шорохи и ждали расстрела. Наиболее твердые сумрачно разговаривали, мечтая о сопротивлении и побеге. В законность и справедливость не верил никто. Каждую ночь в коридоре звучали шаги, слышался лязг оружия, двери камер по очереди раскрывались, и тюремщики по спискам выкликали фамилии:

— Черных, Копылов, Стыценко, Торопов! Выходите!

Дверь хлопала. В коридоре снова бряцало оружие, царапая звуками уши. Осужденным крепко связывали веревками руки и уводили. Снова хлопала дверь, и наступала хрусткая тишина: тюрьма ждала выстрелов…

В общей камере Ярцева продержали сутки, потом без допроса перевели в одиночку, а вечером посадили к нему подслеповатого старого фельдшера, обвиняемого в отравлении белого офицера. Запуганный жалкий старик, все преступление которого состояло лишь в том, что он под дулом револьвера впрыснул наркоману-полковнику двойную порцию морфия, надсадно плакал, подолгу крестился, касался лбом грязных плит пола и бормотал никогда не слыханные Ярцевым молитвы.

Через квадратики тюремной решетки видны были ясные мелкие звезды. Ярцев стоял у окна, прижимаясь грудью к шершавым камням стены. Страх пыток и ожидание близкой смерти не одолели могущества его молодости: хотелось не плакать, не жаловаться, а упереться руками в стену, сломать ее и уйти на свободу. Мысль тщетно искала выхода…

В коридоре затопали ноги тюремщиков, забряцало оружие, дверь скрипнула и открылась.

— Ярцев… Выходи!

Руки и нош внезапно похолодели. Пальцы задрожали мелко, судорожно, часто.

«Неужели конец?»

Медленно отошел от окна, накинул шинель. Электрический свет офицерского фонаря скользнул по его лицу с плотно закрытым ртом.

— Господин офицер… Ваше высокое благородие!.. Нет ли меня тоже в списке? Ни за что ведь посажен! — рванулся к тюремщикам фельдшер.

— Не торопись, дед. Завтра и ты будешь в списке. Успеешь увидеть ад, — оттолкнул его за порог смотритель.

Дверь одиночки захлопнулась. В коридоре мерцал ломкий траурный свет керосиновых ламп, по временам разбиваемый вспышками электрических ручных фонарей. Двери камер скрипели и щелкали. Из общей камеры вывели сразу одиннадцать человек. Связали веревками и закрепили попарно руки. Филипп Запольский, которого вывели первым, уверенно шагнул к Ярцеву, сжал его пальцы и дружески заглянул в глаза.

— Вместе давай, — сказал он негромко. — На пару и помирать легче.

От его взгляда и слов по телу как будто пошел теплый ток крови, наполнив сердце и грудь твердым спокойствием обреченности.

— Да, Филипп, давай вместе, — ответил Ярцев растроганно, придвигаясь к товарищу вплотную.

Конвойный снял с них шинели, связал их рука с рукой и пригрозил ударить прикладом, если они сейчас же не перестанут шептаться. Связанных, полураздетых вывели на тюремный двор; в лицо пахнуло морозом.

— Прощайте, товарищи! — десятками голосов донеслось из тюремных окон.

— Прощайте, братья!

— И вы там будете скоро, напрасно прощаетесь! — откликнулся есаул Сомов, широконосый рыжеватый казак, начальник конвоя, пересыпая речь матерной руганью.

Перед воротами появились японцы. Маленький юркий офицер, закутанный в меховую шинель цвета сухой травы, отдал приказ проверить узлы. К Запольскому и Ярцеву подошел с винтовкой молодой японский солдат, бросил испуганно сострадательный взгляд на их лица, потрогал озябшей рукой веревку и хотел отойти.