Валерий Пушков - Кто сеет ветер

Она подняла руку Наля к себе на грудь против сердца.

— Слышите, как сильно бьется? Вы мой любимый, мой муж.

Встала с кресла, распустила широкий цветистый пояс и положила на стол.,

— Вам нравится мое оби?

Она засмеялась, засматривая ему в глаза. Стала снимать кимоно. Осталась в другом — шелковом, вышитом золотом с нежными голубыми узорами. Вынула гребенки и шпильки, тряхнула головой, и тяжелые черные волосы рассыпались за плечами.

— Мне так нравится. Это по-европейски. У нас спят в прическах.

Она внезапно притихла, села на край кровати, стянула белые получулочки и застенчиво улыбнулась:

— Ну, а вы что же? Почему вы не раздеваетесь?… Не нужно тушить свет! Мне хочется видеть вас!

Опустившись перед ней на колени, Наль взял ее руки в свои.

В комнате стало тихо.

Яркие паутинки электрической лампы брызгали светом, заслонялись стенками абажура и расходились по комнате нежными голубыми лучами. В углу на резной полке качал головой фарфоровый китайчонок — маленькие смешные часы старинной работы, — встряхивал черной косой, щурил глаза и мерно стучал молоточком.

Сумиэ тихо запела:

Сумиэ замолчала, но взгляд ее все еще сохранял взволнованную и грустную рассеянность.

— А утром, — сказала она, — когда вы будете еще спать, я спою вам тихо-тихо народную песню о Кате Масловой. В ней поется о русской девушке, брошенной своим милым. Мне она нравится, потому что в ней все чужое. Свое мне кажется скучным.

— И я скучный?

— Нет, вы — нет!

— Значит, чужой?

Сумиэ задумалась, наклонилась, посмотрела в зрачки темных глаз и ответила:

— Да, вы милый, любимый, но вы чужой! И это хорошо, — добавила она торопливо, точно боясь, что обидела, — так лучше; так чище любовь!

— Я не хочу быть чужим.

Сумиэ покачала головой и, наклонившись, опять заглянула в глаза.

— Ну вот, — прошептала она грустно и мягко, — я смотрю в вашу душу, а разве я знаю вас?

— Вы будете знать! Я расскажу обо всем, обо всех моих мыслях и чувствах!

Она покачала с сомнением головой.

— Всех вы сами не знаете. Они приходят и уходят, как тени.

— Сумико, любимая! Неужели всегда так?

— Всегда, — ответила Сумиэ. — Всегда, кроме редких мгновений!

За дверью послышался легкий неясный треск. Наль прислушался. Девушка испуганно оглянулась. За стеной в коридоре опять что-то хрустнуло. Донесся приглушенный звук голосов.

— Как будто кто-то идет! — шепнула Сумиэ.

Наль подошел решительно к двери и распахнул ее.

У порога стояли смущенный домохозяин, два полицейских и самодовольный приветливый человек в штатском платье.

— Извините, — сказал он. — Я инспектор полиции!..

В окне коридора, как цветы белой вишни, дрожали лучи рассвета.

Теплые осенние дни сменились внезапно похолоданием. Порывистый ветер дул теперь с океана круглые; сутки, пронизывая пешеходов насквозь. Из-под ватных хаори и кимоно все еще обнажались голые по-летнему ноги, но шеи уже были тепло закутаны шерстяными шарфами, уши заткнуты ватой, а стылые лица уродливо перевязаны черными респираторами, в предупреждение гриппа. По мостовым пыхтели и брызгали грязью автобусы и такси. Впереди лакированных колясок с угрюмыми седоками мелькали матерчатые мокрые башмаки измученных рикш. Сутулые от стужи прохожие обменивались на тротуарах злыми окриками.

В комнатах пахло сыростью. Эрна сидела около хибати, кутаясь в голубой плед, подаренный ей незадолго до ссоры с братом. Ее лихорадило, и оттого лицо пылало румянцем, хотя на сердце было так же мрачно и холодно, как на улице. Ярцев стоял перед ней в унылой позе. Он только что возвратился от Гото, вместе с которым наводил справки о Нале, бесследно исчезнувшем из своей новой квартиры уже около месяца. По заявлению хозяина, его молодой квартирант был арестован и увезен в полицейском автомобиле ночью, но куда — это могло знать только кейсицйо. Между тем начальники отделов полицейского управления отговаривались полнейшим неведением и лживыми обещаниями выяснить дело в самом срочном порядке..

Сумиэ, по слухам, была тяжело больна, но навестить ее было некому.

Ярцев ушел из «Общества изучения Запада» со скандалом, наговорив директору дерзостей. Другие знакомые, вроде Таками и Онэ, не заходили туда даже случайно, обходя прежнее свое издательство, как вражеский лагерь.

Во время рассказа Ярцева об его безуспешных поисках в комнату вошли Онэ и его сын. Журналист принес с собой несколько русских книг и газет, так как Эрна работала теперь в издательстве «Тоицу» вместо брата, беря переводы на дом. Чикара был в новой форме с медными пуговицами, в коротких, несмотря на погоду, штанишках и синей фуражке с ученическим светлым, гербом.

— Добрый вечер! — поздоровался Онэ; сложив газеты и книги на подоконник, он подвинул к себе свободный стул с поломанной ножкой.

— К окну не садитесь, дует, — остановил его Ярцев.

— Советую сесть к хибати, — кивнула Эрна на угли, грея над ними нахолодавшие пальцы, — а Чикара ко мне.

Она потеснилась и усадила мальчика рядом, в плетеное широкое кресло.

Чикара лукаво поглядывал на нее из-под длинных ресниц смышлеными, наблюдающими глазами, радуясь, что его странная, но милая приятельница не сердится на него после неприятного инцидента с визитной карточкой и цветами. Эрна, поймав его взгляд, догадливо засмеялась.

— Чудесный у вас сын, Онэ-сан, — повернулась она быстро к гостю, обнимая мальчика за плечи.

Журналист сдержанно и признательно склонил голову.

— О да, я доволен.

Он спрятал в полуопущенных веках далекий блеск нежности и с притворной небрежностью добавил:

— Можно даже сказать, что вчера утром он спас отца.

— Как спас? От кого? — удивленно спросила Эрна, переводя взор опять на Чикару, точно не веря, чтобы такой худенький скромный мальчик мог совершить геройство.

— Трое фашистов хотели зарубить папу саблями, — сказал тот с серьезностью, сразу делаясь строгим и важным не по годам. — Несколько дней назад они уже приходили к нам и оставили папе письмо. Они хотят, чтобы папа немедленно выехал из Японии и перестал работать в редакции. «А иначе, — сказали они, — мы выполним волю небес и уничтожим его, как изменника расе Ямато».