Валерий Пушков - Кто сеет ветер

— Марка! — бросил ракетку первый.

— Спешить не будем.

— Наоборот! Время дороже денег. Японцы это усвоили лучше нас.

Англичанин взмахнул ракеткой.

— Они не глупы. План барона Танаки начинает осуществляться… 0:15!

Партнер с ловкостью отбил мяч.

— 15: 15!.. Завоевать мир не так просто!

— Однако весь север Китая фактически уже в их руках. Их лозунг «Азия — азиатам!» только начало. Насколько я помню, Танака мечтал об Индии.

— Филиппинские острова ближе. 40: 30.

— Индия богаче, — пробормотал американец, подпрыгивая за мячом к высокому цветку пальмы. — 40:40.

Англичанин молниеносно перекинул ракетку из руки в руку и поймал мяч.

— 60:40!.. Не забывайте Гаваи. Япония любит хороший климат.

— В Австралии тоже неплохо. Каролинские и Маршальские острова — плацдарм.

— Нонсенс!.. Сломают зубы.

— Игра!.. Начнем третью?

Метрдотель подозвал к себе двух официантов, молодого юркого боя и величественного сурового старика, в котором, несмотря на резкую перемену в одежде, было нетрудно узнать Ацуму, бывшего безработного моряка из парка.

— Займите за пальмами оба стола, — распорядился метр. — Барон не любит соседей.

Молодой лакей угодливо передернул салфетку.

— Да, сударь. Будет исполнено.

— Лучшие сорта вин! Самые свежие фрукты! Барон Окура — наш постоянный клиент.

— Да, сударь.

Официанты ушли. Зал наполнялся публикой. Но два стола за густым рядом пальм, тщательно сервированные, и пустой круглый столик напротив оставались незанятыми.

Около восьми часов мимо них осторожно и медленно прошел Хаяси и, став сзади пальм, типично японским жестом — махнув от себя рукой — подозвал седого официанта. Ацума приблизился твердым военным шагом.

— Ну? — прошептал Хаяси.

— Барон здесь, господин. Ждет ее у главного входа.

— Приготовлено все?

— Да, господин.

Хаяси исчез. Зал-ресторан оживал. Эстрада для музыкантов наполнилась европейцами и японцами со струнными инструментами. Виолончелист Буканов с назойливостью шмеля гудел над ухом соседа, жалуясь на неудачливую жизнь:

— Не вижу ничего отрадного. Одиночество и тоска — мой удел.

— Но вы же недавно женились! — перебил его нетерпеливо сосед, маленький худенький старичок с густыми бровями, быстро проводя по смычку кружком канифоли.

— Ошибка, Елпидифор Исаакович. Тягостное разочарование! — шумно вздохнул виолончелист, обтирая потное жирное лицо бумажной салфеткой и ставя на пюпитр ноты. — Вы как бывший священник способны меня понять. Я думал, сам бог, зная мою любовь к семейной жизни и круглое одиночество, посылает невесту… Завязал переписку, выписал ее из Кобе, и в результате самый несчастный брак. Жене нужны только деньги, которых у меня нет. Больше ей ничего не нужно.

Японец-дирижер взмахнул палочкой. Разговоры в оркестре смолкли. В зал понеслись бравурные пряные звуки новейшего американского фокстрота. На танцевальной площадке и даже между столов задвигались, скользя по паркету, прямые, словно связанные попарно, мужчины и женщины…

Эрна явилась в ресторан в половине девятого. Ее задержал приход Ярцева, которого она, после короткого размышления, пригласила с собой в качестве провожатого до отеля. Но потом на нее напал безотчетный страх, и она попросила его зайти вместе в зал. Ярцев охотно согласился.

Три обособленных стола около пальм были не заняты, и потому они сели у одного из них, самого маленького и совершенно пустого.

— Знаете, Костя, — сказала Эрна задумчиво, — бывает тоска черная, тоска зеленая, тоска серая, а бывает и тоска голубая.

Он угрюмо ответил:

— По-моему, всякая тоска — свинство!

Оба прислушались к музыке. Густой и печальный тембр виолончели выделялся из массы звуков, как иногда на заре в березовой роще звонкоголосая трель соловья покрывает все свисты птиц. Ярцев, узнав в виолончелисте своего бывшего подозрительного соседа по дому в Юракучо, с грустью и изумлением подумал, что эта великолепная музыкальная одаренность, прорывающаяся даже сквозь пошлость фокстротной мелодии, глубокая эта чуткость к звуку почему-то даны природой ничтожному слабоумному человеку, идущему на всякие подлости.

Эрна, продолжая свой разговор, сказала:

— Сегодня у меня тоска голубая: перестала копаться в себе, думаю только о Нале, и оттого все значительнее и проще… Вы любите детей, Костя?

Он тепло улыбнулся.

— Беленьких, толстых?… Люблю!.. А впрочем, и худеньких, черномазых тоже люблю!

Эрна окинула быстрым взглядом ряды столов и, слегка удивившись, что барона нигде не видно, в раздумье проговорила:

— Когда-то мне очень хотелось иметь ребенка… Барон Окура сказал, что самое высокое, что дано женщине, — воспитание детей, семья… И что в России семья разрушена революцией… Но это, конечно, неверно.

— Ерунда. Ясно, — подтвердил Ярцев. — Большевики совсем не против семьи. Они только против курятника. Я был во всех частях света, где живут люди. Нигде нет такой заботы о детях, как в нашем Союзе. Вы же читаете русские газеты.

— Не в вашем! — поддразнила она, поглядывая нетерпеливо на часы. — Вас еще пока туда не пустили.

— Но пустят! Теперь я знаю, что мне сказать.

Эрна утомленно откинулась на спинку кресла. Взор ее грустно и наблюдательно задержался на лице собеседника.

— Есть такое растение, Костя: перекати-поле. Вы на него похожи. Никакие вам бури не страшны: перекатитесь с места на место, и все!

— И у вас корни слабенькие, — ответил он с грустью. — Зачем вы пришли сюда? Неужели вы думаете, что Наль поблагодарит вас за такого защитника?

Эрна облокотилась на стол, поддерживая голову обеими руками.

— Не сердитесь, Костя, — произнесла она тихо. — Право же, я вовсе не легкомысленная. Мне самой неприятно это свидание. Но я исстрадалась!.. Я хочу вырвать Наля оттуда как можно скорее. Он не вынесет продолжительного заключения. Здешние тюрьмы, говорят, не лучше яванских… А о том, что я была здесь, — добавила она после паузы — я не скажу ему. И вы тоже молчите.

Ярцев зажал двумя пальцами подбородок.

— Вот как?… Значит, все дело в брате! — сказал он с легкой растерянностью. — А я думал, влюбились вы в этого титулованного, ну и детей захотелось… Не обижайтесь, бывает так!

Он посмотрел ей в зрачки, широкие и блестящие, точно у наркоманки. Они сидели на разных концах стола, но между ними, как теплый и свежий ветер, вдруг пробежал ток взаимного понимания. Теперь Эрна знала, что Ярцев любит ее по-прежнему и ревнует. Но радости почему-то от этого сознания уже не было.

— Нет, Костя, — сказала она с тихим вздохом. — Когда-то я очень любила похожего на вас человека, созданного наполовину фантазией. А вот сегодня, сейчас вдруг почувствовала, что и это уже прошло; что я уже не такая, как прежде. Была большая любовь и повяла!