Валерий Пушков - Кто сеет ветер

Папиросы ему почему-то оставили, хотя спички взяли. За щекой он сумел спрятать два обломка графита и надеялся теперь орудовать ими, как. настоящими карандашами, записывая на папиросной бумаге основные мысли статьи. Кроме того, Наль решил заняться гимнастикой и вообще постараться организовать свое поведение так, чтобы извлечь какую-то пользу даже из этого тягостного тюремного заключения.

Районная тюрьма, к его удивлению, оказалась вполне приличной, похожей на колониальные тюрьмы для европейцев. В камере, куда его посадили, стены были окрашены светлой краской, пол устлан циновками, у стены стояла привинченная к полу кровать. Табуретка и стол были тоже привинчены. Очевидно, тюрьму построили только недавно, по новейшему образцу. В камере был даже водопроводный кран и умывальная раковина. Окно было, правда, в старинном стиле — узкое, у самого потолка — и заделано железной решеткой, но зато там же, вверху, блестела электрическая лампочка, одетая медной сеткой.

Вскоре надзиратель принес одеяло н подушку, которые Наль, по совету полицейского инспектора, взял с собой, отправляясь в участок. Согласно тюремным правилам, лежать на постели не возбранялось и днем, но утром надо было соскакивать по звонку в шесть часов! Окошечко камеры отстегивалось, и тюремный служитель подавал в него жидкий суп, который можно было, по желанию, заменять кипятком. Наль предпочитал воду, так как суп был невкусный и грязный. Пользуясь квитанционной книжечкой, он прикупал понемногу то риса, то хлеба, то сахара, обеспечивая себе сносный завтрак. Обед состоял из дешевого серого риса, и рыбы, отдававшей почти всегда тухлым запахом, Но обед Наль съедал: денег было немного, и они могли пригодиться в будущем.

Однажды в окошечко заглянул сам главный смотритель.

— Хотите работать?

Наль согласился сразу. Одиночная камера ему уже опротивела.

На следующий день надзиратель с утра открыл дверь и провел Наля вниз, во внутренний дворик, где небольшая группа японцев — все в отдалении друг от друга — дробила деревянными свайками крупные серые камни, предназначенные, по-видимому, для мощения улиц. Несмотря на угрозы и брань конвоиров, заключенные перебрасывались между собой короткими фразами и шутками, скрашивая свою скучную работу. То, что тюремщики не дрались, а только ограничивались сердитыми окриками, удивило Наля не меньше, чем умывальная раковина в его камере. По рассказам товарищей из издательства «Тоицу» он представлял себе японскую тюрьму гораздо страшнее.

— Товарищ, за что сидишь? В чем тебя обвиняют? — крикнул ему довольно громко его сосед по работе, молоденький крепкотелый парнишка в вязаном джемпере и кепке.

— Не знаю, — сказал, улыбаясь, Наль.

— Смотрите, отправлю назад по камерам, — пригрозил надзиратель. — Сказано — нельзя разговаривать!

Надзиратель грозно потряс черешневой палкой, и заключенные замолчали.

В тот же день служитель, разносивший обеды, — сунул через окошечко в камеру Наля вместе в рисом и рыбой скомканную папиросную бумажку.

Кто-то писал: «Товарищ, сообщите, в чем вы нуждаетесь? К какой партии принадлежите? Могу пересылать на волю письма. Есть верная связь. Ответ — с тем же служителем».

«Провокация, — подумал Наль. — Очень уж глупо составлено…» И решил на записку не отвечать.

Раз в сутки главный смотритель в сопровождении четырех надзирателей производил общую проверку тюрьмы. Заключенных осматривали и пересчитывали. В одну из таких проверок Наль потребовал, чтобы его или немедленно освободили, или же отдали под суд. Он возмущался и грозил предъявить через консульство иск о возмещении убытков, причиненных ему необоснованным арестом. Это были, конечно, только грозные фразы, рассчитанные на эффект. Наль понимал, что с его революционным прошлым и фальшивыми документами вмешательство голландского консульства было бы, во всяком случае, не в его пользу, но он кричал и бранился с такой неподдельной горячностью, что смотритель пообещал ему срочно запросить о его деле прокуратуру.

Ответ оттуда пришел короткий и твердый:

«Держать до окончания следствия».

После этого Наля вскоре же перевели во второй этаж, в камеру, где уже сидели три человека. Двое из них не вызвали у юноши никакой симпатии. Старший, Акао, болтливый неряшливый японец лет сорока, с костлявым худым лицом, какие чаще всего бывают у курильщиков опиума, показался ему подозрительным. Во взгляде Акао было что-то неискреннее, настороженное и в то же время пугливое. Он очень охотно и много рассказывал о своей храбрости и находчивости, делавших его долгое время неуловимым для сыщиков, хотя, по его словам, он уже много лет работал в военном арсенале, ведя по заданию партии антимилитаристическую пропаганду. Его товарищ Сираи, рабочий того же арсенала, сонливый высокий парень лет двадцати пяти, хмуро поддакивал его болтовне, торопясь подтвердить правильность его слов.

Третий заключенный, Харада, рабочий большого металлургического завода, спокойный и несловоохотливый, понравился Налю с первого взгляда. Харада был невысокого роста, но такой мускулистый и широкогрудый, что казался атлетом. Первые дни он упорно молчал и заговорил с Налем только после того, как Акао уже успел рассказать всю свою биографию.

— Как ваше полное имя? — спросил он однажды вечером, невозмутимо и пристально рассматривая юношу, точно пытаясь с первого взгляда определить всего человека.

— Наль Сенузи.

— Вы не японец?

— Наполовину… По матери. Отец мой — уроженец Ост-Индии.

— Давно арестованы?

— Уже второй месяц.

— Где же сидели прежде? В участке?

— Нет, здесь же. В одиночке, этажом выше.

— Ну, как, понравилась японская тюрьма? — пошутил Харада.

— Говоря правду, я представлял ее много хуже, — ответил Наль, оглядываясь на стены, светлые и чистые, как в гостинице.

— Да, тюрьма новая. Устроена по последнему слову техники, — согласился Харада. — К сожалению, в этой усовершенствованной тюрьме есть и усовершенствованная камера пыток. Я уже бывал там.

Он произнес последнюю фразу тем же спокойным тоном и с той же усмешкой, но его взгляд сразу принял оттенок угрюмости.

— Иностранного подданного они, пожалуй, и не посмеют пытать, — добавил он успокаивающе, — разве чуть попугают… Но нашего брата здесь не щадят.

Некоторое время они безмолвно смотрели друг другу в глаза, потом Харада оглянулся через плечо на спящих Акао и Сираи и совсем тихо пробормотал:

— Не доверяй этим! Я думаю, они провокаторы.

Они легли спать рядом на койки, голова к голове, и продолжали шепотом разговаривать о самых простых вещах, знакомых и близких каждому человеку. Харада только недавно женился. Когда его арестовали, его первенцу шел всего седьмой месяц. Он вспоминал теперь жену и ребенка, рассказывал о семейных мелочах и признавался, что больше, чем о жене, тоскует о маленьком. Как-то во сне он видел, что носит его опять на руках, любуется на него, поет колыбельную песню… И когда проснулся, едва не заплакал.