К Соловьев - Господа Магильеры

Гринберг досадливо дернул плечом, как бы говоря Виттерштейну – «Ну что за безобразие!».

- Кажется, придется подняться, господин лебенсмейстер. В сорока метрах отсюда есть надежное место, там и пересидим. Нельзя же оперировать, когда такое творится…

Одна мысль о том, чтоб подниматься наверх, туда, где выл, скрежетал и ухал артобстрел, показалась Виттерштейну безумной, нелепой. Ни одно дышащее воздухом существо по доброй воле не сунется туда, где сталь перетирает землю и камень. Но голос разума говорил, что Гринберг прав. Пришло время покинуть кажущуюся безопасной нору.

Но первым он это не сделает. Может, он и университетский magister, а не прожженный фронтовой хирург, но терять лицо и ударяться в панику он не станет. Наоборот, продемонстрирует свое хладнокровие.

- Идите! – приказал он спокойно Гринбергу и прочим, - Поднимайтесь. Я сейчас. Инструменты заберу.

Гринберг уважительно кивнул и заспешил к выходу, где уже собрались прочие врачи. Мертвые тела, лежащие в углу, равнодушно наблюдали пустыми глазами за бегущими людьми. Ну, этим-то уже ничего не страшно. Может, им и лучше будет тут, после того, как снаряд из английской гаубицы разобьет блиндаж и закопает его окостеневших обитателей. Конечно, христианину без могилы и креста умирать не следует, но, с другой стороны, эта братская могила станет для них посмертной защитой. Отсюда-то их тоттмейстеры, эти стервятники, не выкопают…

Тоттмейстеры.

Только оказавшись у операционного стола, Виттерштейн понял, отчего на самом деле задержался. Не для того, чтоб собрать инструменты, а для того, чтоб в последний раз заглянуть в лицо мертвому магильеру-тоттмейстеру. Чтобы увидеть в нем… что? Этого он сам не знал. Должно быть, ответ на вопрос, который он так и не смог произнести.

Правильно ли поступил он, Ульрих Виттерштейн, лебенсмейстер, когда обрек на смерть раненого человека?

Он сразу почувствовал чужой пульс – упрямое сердце тоттмейстера все еще билось. Вот удивительно, человек, распоряжающийся чужой смертью, так цепляется за жизнь… Словно до последнего не хочет нырять в то мутное царство, чьи верным вассалом служил от рождения. Непростые, должно быть, у них отношения с их Хозяйкой…

Виттерштейн шагнул к столу, и тут его продрало подкожной изморозью. С грязного серого лица, угловатого, покрытого ссадинами и царапинами, невыразительного, в общем-то, лица, на него смотрели широко открытые тоттмейстерские глаза. Виттерштейну показалось, что эти глаза с легкостью проникли сквозь испачканную ткань халата, сквозь сукно мундира и даже кожу с мышцами – с той же легкостью, с которой лебенсмейстерский взгляд проникает во внутренности пациента. Только в этом взгляде не было ничего лебенсмейстерского, осторожного, даже деликатного. Этот взгляд был холоден, как остывший двухдневный труп. Но осмыслен. К ужасу Виттерштейна, он явно разглядел в тоттмейстерских глазах сознание. И еще боль. Настоящую человеческую боль, которая всегда одинаковая – у германцев, французов и англичан, у обычных смертных и магильеров.

Главное – отскочить в сторону, пока тоттмейстер не нашел в себе сил разомкнуть спекшиеся губы. Бога ради, пусть он не успеет ничего сказать!.. Пусть он просто умрет здесь, в этой земляной норе, сокрытый от человеческих глаз, в обществе своих мертвецов, пусть не останется в памяти засевшим навсегда осколком…

Виттерштейн, забыв про показное хладнокровие, бросился к выходу из блиндажа. Услышал где-то наверху треск, потом увидел Гринберга, потом…

А потом кто-то – наверно, сам Господь Бог – скомкал мир, отчего гладкое прежде полотно мироздания вдруг оказалось разбито на множество перепутанных частей, захрустело, и вдруг стало невозможно определить, что следует за чем.

Оглушительный грохот, разорвавший барабанные перепонки – был он в самом начале или же в конце?

Перекошенное от ужаса лицо сестры милосердия.

Упругий удар по спине, отбросивший Виттерштейна куда-то в сторону.

Звон сыплющихся с подноса инструментов.

Бьющий в лицо поток раскаленной земли, сдирающий кожу с костей.

Треск, сухой и неприятный, как от пружин сломанной старой кровати.

Еще один удар, теперь в бедро. Лоскут чьей-то ткани, зажатый в кулаке.

Ослепительный свет, в одно мгновенье обратившийся бездонной тьмой.

Еще чье-то лицо, но искажено криком так, что даже не понять, чье.

Что из этого следовало за чем? И было ли оно вообще?

Виттерштейн помнил, как лопнул потолок блиндажа, и из рваной раны, подобно осколкам кости, высунулись балки, а между ними хлынул поток искрошенного бетона вперемешку с землей и щебнем. Было ли это на самом деле, или эта картина родилась в минуту черного забытья, во время которого его сознание дрейфовало где-то между жизнью и смертью?

Тот момент, когда он лежал, придавленный чем-то невыносимо тяжелым то ли к полу, то ли к стене, и вдыхал отвратительно горячий воздух вперемешку с пылью, и ребра его трещали, а тело извивалось, как змея с перебитым позвоночником – был ли он или лишь почудился?

Виттерштейн не знал этого. Он знал лишь то, что когда сознание вернулось к нему, разгоревшись из крошечной тлеющей искры боли, окружающее пространство было погружено в полумрак, а воздух терзал легкие тысячами крохотных острых песчинок. Свет?.. Откуда свет? Должно быть пролом в потолке. Надо выкарабкаться, обязательно надо выкарабкаться наверх. Там свежий воздух, там можно дышать. И плевать на артобстрел, главное – прочь из этой разворошенной могилы…

Пролома не было. Источником света оказалась электрическая лампа, вывороченная из своего места, прижатая к земле, но каким-то образом все еще горящая. Ее резкий свет пробивался сквозь груды мусора и бросал на стены непривычные и острые тени. Виттерштейн, шатаясь, сделал несколько шагов. Он не сразу понял, где находится. Лазарет… Блиндаж.

Здесь все разительно переменилось. Зал лазарета, уставленный койками и столами, пропахший застаревшим запахом крови и карболки, больше не существовал. На его месте расположилось нечто иное, похожее на внутренности экзотической рыбы со множеством костей. Груды камня и земли, перекрученные и изменившиеся до неузнаваемости предметы интерьера, хвосты оборванной проводки, оголившиеся нервы арматуры, стеклянные осколки, неверный свет лампы – все это казалось диковинным подземельем, полным непривычных вещей и чужим всему человеческому.

- Эй! – крикнул Виттерштейн и закашлялся, - Кто тут? Доктор Гринберг!

Он двинулся туда, где прежде, как ему казалось, располагался выход из блиндажа, бессмысленно шаря руками по изломанным стенам. Но выхода больше не было. Там, где прежде располагались тяжелые противоударные створки блиндажа, теперь было лишь нагромождение бесформенного камня вперемешку с остовами деревянных конструкций. Должно быть, снаряд угодил туда, где располагалась лестница, уничтожив и наружные укрепления и добрую четверть лазарета. Удивительная точность. Виттерштейну захотелось рассмеяться, но он подумал, что смех гибельно скажется на его натужно работающих легких.