К Соловьев - Господа Магильеры

Когда тоттмейстер заговорил в следующий раз, его голос, к удовлетворению Виттерштейна, стал ощутимо тише. В горле тоттмейстера клокотало, отчего слова получались рваными.

- Тогда… видимо… надо переходить к следующему акту.

- Какому же?

- Вы… отказались удовлетворить мою просьбу… Придется вам напомнить, что… в моем… арсенале есть не только просьбы.

Это прозвучало зловеще – даже из сухих уст умирающего. Виттерштейну показалось, что температура в разрушенном лазарете опустилась на несколько градусов. Это нелепо, укорил он себя, этот человек не может даже перевернуться на другой бок. Будь у него оружие, он все равно не смог бы им воспользоваться. Это просто умирающая человеческая оболочка, ничуть не опасная.

- Вы мне угрожаете? – осведомился Виттерштейн.

- Возможно, господин лебенсмейстер.

- Не смешите меня! У вас даже нет оружия!

Тоттмейстер улыбнулся:

- Вы даже не представляете… сколько его у меня.

Должно быть, эта улыбка отняла последнюю кроху его сил, еще не уплывшую через разорванные вены. Тоттмейстер обмяк, насмешливые серые глаза закатились, утратив всякое выражение, тело мелко затряслось.

Наконец! Хвала Господу! Конвульсии. Виттерштейну захотелось рассмеяться от облегчения. Но облегчение мгновенно обернулось приступом величайшей гадливости. Испытывать радость от смерти человека? Мыслимо это для лебенсмейстера?.. Как хорошо, что нет свидетелей этого жуткого разговора двух магильеров в каменном мешке. Если бы пошел слух, что лебенсмейстер Ульрих Виттерштейн хладнокровно наблюдал за агонией умирающего… Нет, с передовой его бы не выгнали. Тут рады каждому коновалу, способному держать в руках щипцы. Но в Ордене его служба закончилась бы.

Виттерштейн услышал за спиной шорох. Должно быть, где-то с потолка продолжает осыпаться земля. Не опасно. Солдаты успеют раскопать блиндаж прежде, чем единственного его уцелевшего обитателя похоронит заживо. Но шорох повторился. И еще один раз. Виттерштейн вглядывался в темноту, почти ничего не различая. Шорох сделался ритмичным, похожим на…

Человеческие шаги!

Сердце Виттерштейна, оторвавшись от своих креплений, сделало несколько ликующих оборотов в груди. Теперь он явственно слышал шаги, приближающиеся с каждой секундой. Его нашли! Должно быть, наверху быстро забили тревогу, когда узнали, чтоб в обвалившемся блиндаже находился лебенсмейстер. Мало того, сам Ульрих Виттерштейн. Они вырыли нору, и кто-то уже спустился вниз…

- Тут! – закричал Виттерштейн, совершенно не подумав о том, что лебенсмейстеру его уровня не пристало демонстрировать подобную слабость. Впрочем, это, наверно, простительно в его положении… - Сюда!

В полумраке, едва разгоняемом электрической лампой, он увидел человеческий силуэт. За ним еще один. И, кажется, вдалеке еще несколько. Значит, завал все-таки разобрали. У Виттерштейна сами собой заслезились глаза, когда он представил, как покидает обрушившийся блиндаж. К воздуху, к небу, и пить это небо, хватить огромными глотками горький едкий воздух, рвать с корнем сухую траву, мять ее пальцами, нюхать…

- Спасибо, господа, - Виттерштейн шагнул навстречу пробирающимся через завал людям, - Благослови вас всех Господь!..

Он ощутил короткий неприятный укол в основание шеи. Подобный он обычно ощущал, прикоснувшись к ране и обнаружив в ней глубоко засевшую и скверную инфекцию. Прикосновение к скверне, отвратительное на органическом уровне. Отчего он испытал его сейчас?

Спасительные силуэты двигались медленно, но уверенно. У них отчего-то не было фонарей, но Виттерштейн рассудил, что в этом нет ничего странного. Пока найдешь фонари, уцелевшие под завалом могут испустить дух.

- Идите сюда, на голос! – закричал он, - Раненных можете не искать, их нет. Последний умер полчаса назад … Ну что же вы?

Снова укол. Что-то нехорошее померещилось Виттерштейну в спасителях. Что-то спрятанное, подкожное, жуткое и совершенно необъяснимое. Что-то иррационально-страшное, отчего на теле выступает липкая и едкая испарина. Что-то…

Виттерштейн понял это «что-то» лишь тогда, когда люди приблизились к освещенному участку.

Они молчали. За все время, что солдаты пробирались между грудами камня, они не издали ни звука. Может, идут в газовых масках? Глупость какая, кто станет натягивать газовую маску, спускаясь в разрушенный блиндаж?..

Тишина – вот что встревожило Виттерштейна. Его спасители шли в полной тишине. Ни нервного смеха, как это часто бывает в подобной ситуации, ни отрывистых солдатских ругательств, ни даже обычных возгласов. Виттерштейн напрягся, в горячую кровь, бегущую по его венам, словно впрыснули ртуть. Он замер, не делая больше попыток идти навстречу. И страх, инкапсулировавшийся в темных лакунах его сознания, страх, который он прежде сам не осознавал, стал выползать наружу, захватывая клетку за клеткой, до тех пор, пока все тело не оказалось пропитано страхом.

Первым шел пехотинец, чье лицо показалось Виттерштейну смутно знакомым. Где-то он его уже встречал… В траншеях? Едва ли, ведь он из автомобиля сразу нырнул в лазарет. Воспоминание пришло мгновенно, шлепнулось, как игральная карта на стол – это же лицо в обрамлении коротко-стриженных волос он видел на операционном столе, и окружали его окровавленные комья ткани. Но позвольте, неужели так быстро оправился?.. Профессиональная память лебенсмейстера передала сухие детали. Лопнувший по швам после удара палицей череп, серая губка мозга, различимая за костью, запекшаяся на висках черная кровь. Этот человек умер на операционном столе. Виттерштейн помнил, как санитары уносили его прочь, как болтались безвольно руки мертвеца, цепляя грязными пальцами пол лазарета – так, точно слепо шарили по нему, пытаясь схватиться за что-то.

Этот человек был мертв. И все же он шел вперед. Неуклюже, спотыкаясь, дергая головой – но шел.

Виттерштейн смотрел на мертвеца, чувствуя, как язык присыхает к гортани, точно бинт к липкой от крови ране.

Лицо у мертвеца было страшным. Выражение, застывшее на нем после смерти, было одновременно сонным и удивленным. Один глаз смотрел прямо на Виттерштейна, но при этом не моргал, другой был разбит смертельным ударом и колыхался в такт шагам бледно-розовой медузой. Губы превратились в иссиня-черный рубец поперек лица. Солдат шел, размеренно переставляя ноги, одно плечо у него нелепо подергивалось.

За ним шли другие. Один за другим они выходили в круг света, заставляя сердце Виттерштейна биться в такт их шагам.

Человек, больше похожий на сверток обгоревшего тряпья. Кожа на его лице почернела, прилипла к костям черепа и стала похожа на кожуру запеченной картошки, от него несет паленым мясом и горелым сукном. Кажется, этот был номером шестнадцатым. Когда он идет, кажется, что за ним все еще стелется едкий дым. На фоне почерневшей кожи зубы кажутся грязно-белыми. Мертвец постоянно щерится, но это лишь иллюзия – просто обгорели начисто губы.