Павел Дмитриев - Анизотропное шоссе [СИ]

Несмотря на более чем мирный характер работы, особой дружбы с большевиками у видного ученого не вышло. Впервые его арестовали в 1922, продержав в скотских условиях полгода — выпустили «за недоказанностью вины». Второй раз посадили в 1924-ом, думали с концами, но спасло заступничество президента Польши. Отцу Александры вернули свободу, дали должность заведующего библиотеки, а позже даже избрали член-корреспондентом АН СССР. Увы, сомнительное семейное благополучие не длилось долго: в 1928 последовало новое обвинение, на сей раз в шпионаже в пользу Ватикана, Германии и Польши, после которого ссылка на Соловки воспринималась скорее как спасение от гарантированного расстрела.

Но беды семьи на этом только начинались. Мать, Амата Фадеевна оказалась дочерью еще более знаменитого в Европе профессора классической филологии Зелинского. Вот только от скорого ареста данное обстоятельство ее не защитило, [147] В реальной истории ее и брата Дмитрия арестовали только в 1930 году. а следом, всего через неделю на Шпалерку увезли брата отца. Из последней оставшейся за семьей комнаты шестнадцатилетнюю Александру выкинули натурально на улицу, поставив перед невеселым выбором: сдохнуть от голода, пойти на панель или в постель к первому попавшемуся комиссару. Только удача и чудо помогли ей пробраться в сытое украинское село Тулиголово, [148] Достаточно крупное село Кролевецкого района, в 1916 году там насчитывалось около 800 дворов. Судя по всему, значительно больше, чем в настоящее время. к давно позабытой тетке, тихо преподающей немецкий язык в местной трудовой школе. [149] С 1918 года на месте гимназий, реальных училищ, церковно-приходских и земских школ создавались единые для всей страны трудовые школы из двух ступеней (со сроком обучения 5 лет и 4 года).

«Сплошная коллективизация» накатила через год. Начиналось все достаточно безобидно, даже весело — в середине февраля в село прибыл десант из дюжины столичных комсомольцев. Первым делом они сунулись в полусгоревший дом успевшего удрать за границу помещика, но лишь убедились в полной непригодности строения для жилья. Не удивительно, за десяток лет советской власти половину кирпича из стен сельчане успели растащить «на печки», и забрали бы все, да больно прочной оказалась старая кладка. Кое-как переночевав по избам сердобольных жителей, молодые ребята устроили митинг прямо у церкви, по результатам которого поп со служками был с позором изгнан в неизвестном направлении, а сооружение культа, лишившись креста и колокола, превратилось в комсомольский клуб, по совместительству — общежитие.

Хорошо подвешенный, легкий на обещания язык, обилие агитационных листовок и посулы тракторов с семенами «из самой Москвы» привлекли к записи в колхоз многих. Но скоро дело встало — вникнув в суть предложенной оферты, крепкие мужики пошли в категорический отказ. И началась война. Уговоры сменились на угрозы, для придания веса которым сплотившийся вокруг комсомольцев актив «пустил кровь», то есть раскулачил сразу обоих мельников. Можно сказать, последним даже повезло: к ним отнеслись по-свойски, то есть позволили хоть и за бесценок, но распродать домашнюю утварь, а еще забрать в ссылку не только одежду и деньги, но и все, что влезло в сани.

Увы, оставшегося добра оказалось слишком мало для колхоза, но слишком много для исполнителей. У них появилось сполна продуктов, вещей, самогона, а главное, пришло волшебное чувство безнаказанности. Процесс расчеловечения, иное слово тут подобрать сложно, понесся как лавина с горы, тонкий налет совести и сострадания испарялся из душ как роса с травы солнечным утром. Вчера добрые соседи — сегодня адская банда разбойников и насильников. Согласованные с линией партии лозунги остались только на плакатах, в реальности царило простое правило: «Пей и ешь — всё наше!».

Днем — по ветру летели пух и перья из раздираемых подушек и перин. Ревела скотина и бабы, лаяли собаки, драли глотку пьяные активисты. По ночам полыхали пожары и гремели выстрелы. В огне пропали обе мельницы; бывшие кулацкие, а ныне колхозные подворья горели одно за другим. Сожгли дотла и школу, украшенную еще с зимы свежим кумачовым знаменем. Штукатурка церкви покрылась пулевыми оспинами. Тетка Александры до последнего надеялась, что ее-то точно не тронут, ведь смешно раскулачивать учительницу. Увы, перед тривиальным разбоем логика спасовала. Ближе к весне родители ее учеников дошли до нужной кондиции и, не скрываясь, вынесли из беззащитной избы все подряд, вплоть до кривой кочерги.

Из комсомольцев один погиб от пьяной пули в перестрелке со своими же товарищами, второго насадила на вилы жена шорника. Троих арестовали за грабеж — у кого-то из раскулаченных нашелся свояк в ГПУ. Еще парочка любителей клубнички пошла по этапу за изнасилование. Вероятно, и тут не обошлось без родственного участия, а может, кстати пришлась статья про «головокружение от успехов». Еще один сошел с ума от пережитых душевных страданий, но, вернее, с перепоя. Остальные тихо исчезли вместе с последними колхозными деньгами.

Тут у притихшего актива кончилась горилка, и до некоторых наконец дошла вся глубина перспективы: скота нет почти, лошадей нет совсем, трактора остались обещанием. Зерна пока хватает, начинающее подтаивать мясо не успевают съедать, однако в плуг придется запрягать собственных детей и жен. Да и с образованием как-то неловко получилось…

Запоздалые оправдания не помогли, от пережитых обид тетка слегла, похоже, навсегда. Но надо отдать должное мужеству старой женщины, Александру за собой на тот свет она не потащила. Наоборот, предвидя неизбежный голод, она настойчиво, даже с истерикой выпроводила племянницу «в люди». Вот только кроме напутствия дать ей в дорогу было совершенно нечего, к извинениям сельчан хлеб, к сожалению, не прилагался.

— Вот так я пошла на станцию, — завершила свой рассказ девушка. — Думала солдатика уговорить пропустить на вокзал, но…- она споткнулась в словах, чуть порозовев щеками, — Такие страшные попались, ну прямо квазимоды, и вонючие… никак не смогла. Развернулась и побрела куда глаза глядят, пять дней с того минуло.

— А почему шоколад не взяла?! — удивился я, спешно разрывая обертку все той же злосчастной плитки Nestle. — Держи, но съешь только пару долек, больше тебе пока нельзя! И чаю, чаю с сахаром побольше пей!

Конечно, недельная голодовка по местным меркам «дело житейское», но все же, для городской девочки непонятно и странно. Однако Яков успел удивиться первым:

— На что только надеялась?!

— Уж с жизнью попрощалась, — с поразительной легкостью объяснила Александра. — Все решиться не могла. Только вчера на путях встала, да машинист успел поезд остановить, схватил в охапку, отнес в сторону и отругал по всякому… еще хлеба сунул, без малого осьмушку! Но затем люди из вагонов полезли, один кричать принялся, да так похабно, его друзья держали, но он вырвался, револьвер вытащил, сперва просто размахивал, а потом в меня стрелять стал. Не попал, верно, совсем пьяный.