Кевин Кроссли-Холланд - Костяной браслет

— Наверно, эту брошь носил король, — проговорила она. — Она такая тяжелая.

Хальфдан перевернул украшение на ее ладони:

— На обратной стороне Харальд вырезал две пары рун: и — Харальд Сигурдссон и Хальфдан, сын Ассера. Он сказал мне: «Я обязан тебе жизнью и поэтому приношу тебе этот дар».

— Ты не показывал мне раньше эту брошь, — с упреком промолвила Сольвейг. — И даже не упоминал о ней.

— Я не рассказывал о ней ни одной живой душе, — ответствовал отец. — Ты — первый и единственный человек, кому говорю.

— А где ты ее хранишь?

Хальфдан сощурил глаза и улыбнулся:

— Она мне дорога, как собственная жизнь. Эта брошь стоит больше, чем весь наш дом и скот.

— И Харальд подарил ее тебе! — Глаза Сольвейг в изумлении расширились.

— Еще он сказал, что поплывет в Киев, потому что Ярослав, князь русов, приютил короля Олафа и, несомненно, даст убежище и ему самому. «А затем, — поведал он мне, — может, я поплыву на юг и доберусь до самого золотого города, Миклагарда. Там, пожалуй, присоединюсь к варяжским наемникам, к этой армии викингов на службе у императора. Но в одном, Хальфдан, можешь быть уверен: я пошлю за тобой. Да, придет время, и я пошлю за тобой». Я пообещал ему, что откликнусь на зов… Сольва, о Сольва моя, слова Харальда Сигурдссона еще звучат в моих ушах, те самые слова, что он пел перед тем, как нам обняться и ему уйти на восток, а мне на запад:

— Ты поклялся. Ты поклялся ему, — повторила Сольвейг. Хальфдан кивнул. — Разрешишь мне пойти с тобой?

Ее отец улыбнулся:

— Но ты уже на выданье. Если я возьму тебя с собой, что же получится тогда? Твои юные годы пропадут зря.

Сольвейг нахмурилась:

— Да-да, надо выйти замуж и стать матерью. Но я не хочу ни за кого из здешних… Особенно если выйти замуж — значит стать похожей на Асту.

— Ну что ты, Сольва, — мягко пожурил ее отец.

— Ни за кого, — повторила она. — Ни за какого из парней с фьорда. Я лучше поплыву с тобой. Поклянись, что возьмешь меня!

Хальфдан печально взглянул на дочь:

— Поклянусь в сердце своем.

Губы Сольвейг растянулись в грустной улыбке.

— Я клянусь, Сольва.

— Твое сердце клянется, что ты возьмешь меня, — сказала дочь Харальда отцу своему. — Но твои глаза говорят иное.

Земля повернулась.

Первый день сентября. Уже почти осень. И почти закат. Сольвейг уже и забыла, как по душе ей было это межвременье; а затем — безотчетно, как животное, — она вспомнила.

— А почему бы тебе не поспать снаружи? — предложил отец. — Ты всегда выбираешься под звезды, когда подступает осень.

Хальфдан обнял дочь крепко, как на поле Стикластадир, и снова она ощутила его дрожь.

— В это время лучше всего спится без крыши над головой. — Голос его звучал хрипло. — Звезды сейчас такие… хоть рукой собирай.

— Тогда пусти меня. — Сольвейг в ответ засмеялась и попыталась освободиться из объятий отца, но в глубине души ее зародилась тревога. На самом деле ей хотелось сказать: «Пожалуйста, не отпускай меня, никогда не отпускай».

— Ну что ж, Сольва, оправляйся.

За их хутором было возвышение, и туда пошла Сольвейг. Опершись на белесую березку — гибкую, как и она сама, — девушка загляделась на фьорд. Вода расплавленным серебром змеилась на север и сияла рыжим пламенем на юге и западе — там, где подступала к заходившему солнцу.

И сам холм окрасился огненным: алые листья рябины уже пахли осенью. Среди упругого мха глаза Сольвейг разглядели целую прорву черники. Она набрала ягод в кожаную суму, притороченную к поясу, но кое-какие из них отправились к ней в рот. Девушка жевала их до тех пор, пока ее язык и губы не стали синими, как у подменышей, которых приносят эльфы.

Мачеха Аста порой говорила ей, зажав во рту дюжину игл: «Словно про тебя слово придумано. Как есть подменыш! И эти твои глаза. Один серый, другой цвета фиалки. Смотрят так пристально и расставлены слишком широко. Ты и не юна, и не стара».

Сольвейг вздохнула.

Прижав ухо к замшелому камню, она услышала в нем будто бы раскаты грома. Отдаленные, как ее первые детские воспоминания.

Девушка не чувствовала страха, но знала: что-то происходит. Может, во глубине пещер, сочащихся влагой, в этих обителях гномов-кузнецов. Может, еще много, много дальше, в девяти днях конной езды сквозь морозный туман и тьму, в мире, где живут мертвецы.

Но едва она легла на землю — прямая, как свеча, — и прижала ухо к скале, земля вновь погрузилась в дремоту. Сольвейг не слышала ничего. Только собственное дыхание да жужжание мошкары.

Она перевернулась на спину и сцепила пальцы за головой. И задумалась о Стикластадире, о том, как отец не может — и никогда не сможет — отвязаться от воспоминаний о той битве. О том, какие руны ей лучше вырезать на найденной лопатке. Сольвейг смотрела, как кровоточащее солнце погружалось в воду, и, вздрогнув, завернулась в плед из овечьей шерсти — шерсти одноглазого Тангла.

Плед ее задубел от изморози, что падала с гривы жеребца, на котором по небу мчалась ночь, да Сольвейг и сама окоченела от седого мороза.

Проснувшись среди ночи, она лежала и дивилась на тысячи и тысячи звезд над головой.

Ей подумалось: «Я знаю, что лежу сейчас тут, на холме, но — чудеса! — чувствую, будто нахожусь везде и всюду. Я живу и ныне, и во все времена разом».

Сольвейг снова закрыла глаза, и ей приснился сон. Однажды отец рассказал ей историю о невесте, пропавшей в день свадьбы. Во сне этой невестой была сама Сольвейг, и она побрела куда-то недалеко от брачного пира и танцевала с фейри, приняв их за гостей. И пригубила их вина…

Когда Сольвейг вернулась на праздник, все вокруг изменилось. Хутор ее жениха как сквозь землю провалился. Не было слышно ни песен, ни игры на свирелях, ни смеха.

Зато ей повстречалась старушка, сидевшая на пороге своего дома. Едва взглянув на нее, карга визгливо вскрикнула: «Я знаю, кто ты! Ты невеста. Невеста брата моего прапрапрадеда».

И в ту же секунду Сольвейг — вернувшаяся невеста — упала замертво. И рассыпалась грудой праха.

Когда девушка проснулась, солнце стояло уже высоко. Она встала на ноги и потопталась, словно жеребенок, дабы увериться, что в ее жилах все еще течет кровь, а под кожей есть плоть и кости. Затем взмахнула руками, протерла глаза, чтобы стряхнуть с себя остатки дремоты, и зевнула.

Посмотрев вниз со склона, Сольвейг убедилась, что хутор все еще стоит там, целый и невредимый: дым от очага привычно поднимался вверх прямо сквозь дерновую крышу. Она поздоровалась с двумя коровами, и они промычали что-то в ответ. А Кальф, как обычно, промолчал в ответ на ее приветствие.