Василий Сахаров - Вариант Юг

Начинается бой. Перед Северо-Донецким полустанком появляются густые цепи вражеских пехотинцев, а по правому флангу, в районе недалекой речушки, были замечены артиллерийские упряжки. Наша офицерская полурота лежит вдоль всего железнодорожного полотна, команды нам не нужны, и что делать каждый знает очень хорошо. Сначала подпустим большевиков поближе, отстреляем самых активных, и пулеметы нас поддержат. А как только противник запнется, иначе никак, он обязательно запнется, мы контратакуем. Единственная проблема - вражеские орудия. Но мы надеялись, что донские артиллеристы не будут слишком усердствовать, а их снаряды, как это уже не раз случалось, станут падать где-то в стороне. Однако появляется Чернецов, который эту ночь провел в Лихой. Есаул в перетянутом ремнями синем полушубке, жизнерадостный и розовощекий, неспешно прохаживается вдоль канавы, где мы загораем, и громко спрашивает:

- А что партизаны, сходим в атаку сразу, не дожидаясь пока красные в гости придут?

Ноги сами поднимают меня с промерзшей земли, а ладони пристегивают к винтовке штык. Слева и справа, тоже самое делают остальные бойцы нашего отряда. Молча, без криков и песен, быстрым шагом мы идем навстречу врагам. Наш напор силен и стремителен, мы уверены в своей правоте, и когда до красных оставалось метров тридцать, они останавливаются. Враги, словно стадо баранов, мнутся на месте, и тут, не сговариваясь, мы берем их на горло.

- Ур-ра-а-а! - разносится над полем наш рев, и отряд переходит на бег.

Красногвардейцы и немногочисленные спешенные казаки из революционеров разворачиваются и бегут к своим исходным позициям. Поздно, господа, вы опоздали. Я догоняю одного красногвардейца, широкоплечего парня в бекеше с сорванными погонами, не иначе снятой с офицера, и вонзаю ему в спину штык. На миг замираю и выдергиваю штык на себя. Вновь бегу, и снова ударяю в чужую спину. Это второй. А всего в то утро, на свой счет я мог записать четверых. Да только никто не вел учет смертям в те дни. Одним убитым врагом больше, одним меньше, это не важно. Для нас главное станции и железная дорога.

На плечах красногвардейцев отряд входит в Каменскую, гонит врага перед собой и наступает на станцию Глубокая, куда отходят основные вражеские силы. Отряд Грекова в это время захватывает орудийные батареи, которые большевики так и не успели развернуть, доставляет их к эшелону и присоединяется к нам. Затем отряды переходят по льду Северский Донец, совершают стремительный рывок на север и выбивают растерянных революционеров из станицы Глубокой. Одержана полная победа. Приказ атамана Каледина выполнен и первоначальные цели похода достигнуты.

Остаток дня мы стояли в Глубокой и готовились к обороне. Однако в ночь, по непонятной для нас причине, отступили и вернулись в Каменскую. Наши эшелоны уже с полудня стояли на станции, а мы собираемся в зале железнодорожного вокзала. Усталость дает о себе знать. Наша полурота разбредается, кто куда, и люди небольшими группами располагаются на ночлег. Мы сидим втроем, Мишка, Демушкин и я, три казака на отдыхе, хоть картину рисуй. На пол скинуты запасные шинели из эшелона, нам тепло и потихоньку клонит в сон. Но пока мы все еще бодрствовали и расспрашивали знакомого паренька из 1-го взвода о том, что здесь происходило.

В углу зала, под иконой Святого Николая, стоит стол, за которым сидели отрядный писарь и поручик Курочкин. Перед ними выстроилась очередь человек в полста. Это местные реалисты и казачьи офицеры. Будущая 2-я сотня Чернецовского партизанского отряда. Каждый новобранец подходил к поручику, называл себя и крестился на икону. После чего ставил рядом со своей фамилией подпись и становился чернецовцем. Далее боец отходил в другой угол зала, получал винтовку и полушубок, а затем выходил на улицу.

Так проходит какое-то время, смотреть на новобранцев становится не интересно, и мы вспоминаем, что целый день ничего не ели. В этот момент, словно на заказ, в зале появляются миловидные барышни, как выясняется, местный дамский кружок, который решил организовать для храбрых освободителей ужин. Девушки разносят по залу пакеты с едой. На нас троих приходится каравай хлеба и две курицы. Мы с аппетитом перекусываем. Поспевает чай, и желание спать пропадает само по себе. Хочется двигаться, смеяться, общаться с девушками, вспоминать прошедший день и славную победу. Однако это чувство обманчиво. Оживление вскоре проходит и, завернувшись в шинель, я проваливаюсь в глубокий и крепкий сон.

Никогда до того дня, когда потерял в горах за Ялтой своих братишек, Андрей Ловчин не задумывался о том, что чувствуют люди, которых отринуло общество и каково стать изгоем.

Всю свою жизнь, сколько себя помнил, Андрей был всеобщим любимцем. В родном селе его любили за умение играть на гармошке, веселый нрав и лихость в драках с парнями из соседней деревни. На эсминце уважали за резкие слова и поступки в отношении осточертевших команде «драконов». После, во время революции, он первым на корабле прицепил к бушлату красный бант, и снова был впереди матросов родного экипажа. А в отряде Мокроусова, при проведении террор-акций против офицеров флота и уличных боев в Ялте, Ловчин вел за собой братишек, не трусил и был образцом революционного командира.

И вот его отряд уничтожен, а сам он выжил. Где-то в другом месте, может быть, к этому отнеслись бы проще, и простили бы ему гибель людей. Но не таковы были матросы в Ялте, которые заглядывали в рот большевикам. Вдруг, резко, лишившись поддержки своей братвы, Андрей стал парией. Косые взгляды. Смешки. Плевки вслед. Все это имело место быть, и Ловчин испил чашу позора до дна. И дошло до того, что через три дня после возвращения из леса, навестив Илью Петренко, который шел на поправку, и искренне обрадовался его приходу, он даже хотел застрелиться. Но «наган» дал осечку и Андрей подумал, что рано ему умирать, а затем снова стал размышлять о мести золотопогонникам.

Бравый матрос покинул квартиру, на которой проживал в Ялте, вышел на улицу и снова столкнулся с презрением в глазах моряков. От этого душа сигнальщика с «Гаджибея» разрывалась на куски, и он направился в ревком, который находился в центре города.

«Попрошусь на передовую, на самый опасный участок, - думал он, двигаясь по притихшим и обезлюдевшим улицам. - Умру, но напоследок поквитаюсь с ненавистными офицерами».

Однако до Ялтинского ревкома он не дошел. По пути Ловчин встретил хмурого Андрющенко, и большевик, приобняв его за плечи, доверительно прошептал:

- Берегись! Мои братишки хотят митинг организовать и тебя к стенке поставить.

- И что делать? - растерявшись, спросил Ловчин.