Алексей Шепелёв - Грани судьбы

Ещё пауза. Ещё один удар. Солёный вкус крови во рту.

Именно так в фильме допрашивали Мальчиша-Кибальчиша. Только в фильме всё понарошку. Там мальчишка-актёр просто стоял у стены и смеялся над проклятыми буржуинами. А Серёжку уже, наверное, полчаса тянули на дыбе, как струнку. В запястья впивались кожаные ремни, за которые его тянули вверх, а в щиколотки — металлические оковы, которые не давали оторваться от земли. Оковы уже давно содрали с косточек кожу, кровь запеклась противными бурыми пятнами. Плечи нестерпимо болели и, казалось, вот-вот выскочат из суставов, с треском разрывая кожу, мышцы и связки.

И смеяться над мучителями сил у Серёжки не было… Точнее, почти не было.

Слабая, еле заметная улыбка на разбитых губах. Инквизиторы наверняка даже не поняли, что их пленник улыбается. Ничего, скоро поймут. Улыбка — это только начало.

— Буду… говорить…

— Ну, говори!

— Воды… дайте…

Отец Бодак нерешительно посмотрел на Верховного Инквизитора. Тот милостиво кивнул. Сейчас самое важное — дракон. По отношению к мальчишке можно и мягкость проявить, всё равно никуда не денется.

— Флип, дай ему воды, — распорядился палач.

Один из подмастерьев, кряжистый молодой парень с чуть раскосыми глазами, зачерпнул глиняной плошкой из стоящей в углу бочки и поднёс посудину к лицу Серёжки.

— Ну, пей.

Первый глоток мутным тёплым комом прокатился в желудок. За ним второй, третий. Затхлая подвальная вода была для Серёжки сейчас слаще компота. Из мальчишки непроизвольно выдался облегчённый выдох.

— Теперь говори! — потребовал Бодак, когда Флип с пустой плошкой отошел в сторону.

— Говорю, — согласно кивнул головой Серёжка. — А дракошка-то — улетел!

И теперь улыбнулся широко, во весь рот, словно получал почётную грамоту за победу в турнире по самбо.

— Щенок!

Удар в живот пробил бы пресс, наверное, и взрослому мужику, что уж говорить о мальчишке. Несколько мгновений Серёжка беспомощно хватал ртом воздух. Потом закашлялся. А, отдышавшись, прохрипел:

— Я — не щенок! Я — волчонок!

И снова нагло улыбнулся.

— Сопляк!

Бодак ладонью наотмашь ударил мальчишку ладонью по лицу. Серёжка даже не пытался отвернуться: всё равно, когда руки связаны, лица не спрячешь. Голова беспомощно качнулась в сторону. Бодак ударил ещё раз, потом ещё. Из разбитого носа потекла кровь. "Только бы не заорать!" — вертелось в голове у Серёжки. Перед глазами мелькали звёзды, в ушах звенело. А потом вдруг сразу — ничего. Ни звёзд, ни звона, ни боли, ни солёного вкуса крови во рту. Только тишина и темнота.

— Достаточно, брат Бодак, — хладнокровно заметил отец Сучапарек, заметив, что тело мальчишки безвольно обвисло.

Палач, тяжело дыша, остановился. Сгрёб длинные мальчишкины волосы заляпаной в крови ладонью, поднял бессильно упавшую на грудь голову.

— Живой, отец Сучапарек! Живучий, наглец.

— Очень хорошо, — голос Верховного Инквизитра Толы по-прежнему не выражал никаких эмоций. — Но на сегодня, брат Бодак, с него достаточно.

— Как угодно, отец мой, — палач с поклоном отошел в сторону. Расторопный Флип, давно зачерпнувший из бочки ведёрко воды, окатил мальчишку с головы до ног.

— Не мне угодно, брат Бодак, — наставительно произнёс Сучапарек, — а в соответствии с регламентом сегодня было лишь увещевание. Теперь нужно остановить кровотечение и отвести его в камеру. Слышишь, волчонок, у тебя есть почти целый день, чтобы раскаяться и рассказать нам всё о своих сообщниках.

— Ничего я вам не расскажу, — просипел мальчишка.

— Расскажешь, как миленький всё расскажешь, — почти ласково пообещал Бодак. — Здесь у меня все говорят. Всем языки развязываю.

— Все говорят, а я не стану, — упрямо выдавил Сережка.

— Заговоришь, никуда не денешься.

— Довольно, — прервал спор Верховный Инквизитор. Ещё не хватало препираться с преступником, тем более — с малышом. Воображает себя героем — пусть воображает. До первого кнута. Но — по регламенту.

— Отведите его в камеру. Пусть подумает над своей участью. Пока ещё её можно облегчить, но скоро будет поздно, слишком поздно.

Отворотив противно скрипнувшую дверь, отец Сучапарек покинул пытошную. Следом вышел и отец Бодак. Остался только Серёжка и двое подмастерьев: Флип и молчаливый пожилой коротышка.

— Слышь, дурачок, ты откуда взялся такой непуганный? — поинтересовался Флип, ослабляя верёвку. Казалось бы, должно было стать легче, но Серёжка уже знал: первое время будет ещё больнее. И действительно, боль огненным клинком полоснула по плечам, на глаза навернули слёзы. Мальчик едва удержался от крика. Хорошо хоть, перетерпеть нужно было только первый приступ, дальше уже легче.

— Откуда взялся, говорю? — продолжал расспрашивать подмастерье, распутывая узлы. Получалось у него не слишком быстро — с зеленым палачом со Двора Боли не сравнить. Серёжка присел на корточки — ноги отказывались держать. Ничего, сейчас он немного передохнёт и сам дойдёт до камеры. Тут всего-то несколько метров.

Пускай эти не думают, что ему больно и страшно. Хотя бы потому, что ему на самом деле больно и страшно. И даже не просто страшно, а очень страшно. Только не показывать же это всем подряд, легче-то всё равно не станет. А уж особенно не хотелось, чтобы его страх увидели эти живодёры.

— Чего молчишь, язык, что ли, проглотил? — раздраженно произнёс Флип. Он наконец-то справился с верёвкой и теперь присел рядом, чтобы снять оковы с Серёжкиных ног.

В ответ надо бы было высунуть язык и показать чересчур говорливому помощнику палача, что говорить Серёжка может, только не желает. Вот только глупо. Двинет дядька снизу в челюсть, среагировать не успеешь, так язык можно до крови прикусить. Больно до ужаса. Одно дело допрос, там боль приходилось терпеть за дело. А тут за что? За глупый выпендрёжь? Доказывать Флипу мальчишке было нечего. Он просто проворчал:

— Хочу и молчу.

За такое подмастерье максимум мог отвесить затрещину. Мелочь. Конечно, лучше бы без этого, но, в самом деле, с какой стати нужно вести себя с палачами вежливо?

Но обошлось и без затрещины. Мужчина справился, наконец, с оковами, тяжело распрямился и произнёс:

— Ну и дурак. Раньше надо было молчать?

— Когда — раньше? — хмуро полюбопытствовал Серёжка.

— Тогда. "Все говорят, а я не стану", — передразнил Флип. — Ишь, какой выискался.

— Какой есть.

— А есть — дурной. Точно, Хусс?

— Трепло, — мрачно прокомментировал молчаливый подмастерье. — Он дурак, а ты — трепло. Тебе-то какая разница?