Энн Райс - Лэшер

Но стоит ли мне бежать из этой мирной обители, рассуждал я про себя. Вместе с монахами я отправился в часовню. Монахи запели, и я присоединился к ним. Услышав мой чистый и звучный голос, окружающие радостно заулыбались. Кое-кто даже касался моей руки или плеча в знак одобрения. Вскоре пение захватило меня полностью. Взгляд мой был устремлен на распятие, тот же самый священный символ, что я уже видел в соборе Доннелейта. О, джентльмены, как бы мне хотелось, чтобы перед глазами вашими сейчас возникло это видение: измученное, истерзанное тело, прибитое гвоздями к кресту, кровь, струящаяся из ран, терновый венец на бледном челе. Повелитель Зелени, сожженный в корзине из ивовых прутьев, до смерти забитый палками в поле.

Безмерное счастье затопило меня подобно теплой волне. И я заключил с самим собой сделку. Решил на некоторое время остаться в монастыре. «Убежать отсюда я всегда успею, — говорил я себе. — Но если я убегу, то придется навсегда расстаться со святым Эшлером».

Ночью, когда меня отвели в келью, я попросил не запирать двери на замок, сказав, что в этом нет нужды.

Просьба моя удивила и смутила монахов. Они с пылом заверили меня, что у них и мысли не было держать нового брата взаперти. Более того, оказалось, что монастырские двери вообще лишены замков.

Я лежал на своем жестком ложе, сознавая, что выбрал подобный удел по доброй воле, прислушивался к отдаленному пению, далеко разносившемуся в теплом ночном воздухе, и предавался мечтам.

Утром мне сообщили, что предстоит путешествие в Ассизи. Я ответил, что готов. Монахи сказали также, что идти нам придется пешком, ибо мы не только принадлежим к братству святого Франциска, но и являемся членами той ветви ордена, которая блюдет заветы своего покровителя с особой неукоснительностью. Среди этих заветов есть и тот, что запрещает передвигаться верхом.

ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА ЛЭШЕРА

К тому времени, как мы оказались в Ассизи, я успел полюбить святых братьев, разделявших со мной все тяготы пути. Успел я также и укрепиться в своей догадке. Добрые монахи действительно ничего не знали обо мне, за исключением лишь того, что я исполнен желания стать священником. Свой придворный костюм я сменил на одежду монаха-францисканца — коричневую рясу, перепоясанную веревкой, и кожаные сандалии. Старую свою одежду я нес с собой в узелке и волосы подстригать не стал. Тем не менее по виду я почти не отличался от своих спутников.

По дороге монахи рассказывали мне истории о жизни святого Франциска Ассизского, основателя их ордена. Я услышал о том, как Франциск, происходивший из состоятельной семьи, оставил свой богатый дом и стал нищим проповедником слова Христова. Узнал, что он ухаживал за прокаженными, чьи язвы прежде внушали ему ужас. Узнал, что сердце его было полно любви ко всему живому, и потому птицы небесные безбоязненно садились ему на плечи, а волки ложились у его ног, подобно кротким ягнятам.

По мере того как я слушал рассказы монахов, в сознании моем рождались яркие и отчетливые картины. Я видел святого Франциска, причем глаза его напоминали изумрудно-зеленые глаза шотландского священника, а выражение лица — просветленные лица моих спутников. Возможно, то был идеальный образ, созданный моей фантазией, которая неуклонно развивалась и крепла, порождая все новые мечты и видения.

Как бы то ни было, я знал, как выглядел святой Франциск.

Более того, я познал его душу. Я знал, как горько было Франциску, когда родной отец проклял его. Знал, какую радость он испытал, всецело отдавшись служению Христу. А самое главное — я знал, как велика была любовь, переполнявшая его сердце, любовь, заставлявшая его видеть во всех живущих своих братьев и сестер. Эту любовь он щедро изливал на простых людей, подобных тем, что встречались нам по дороге, на итальянских крестьян, трудившихся на своих полях и виноградниках, на горожан, на обитателей монастырей и хижин, что охотно давали нам приют по ночам.

Иными словами, во время пути я чувствовал себя совершенно счастливым. Восторг во мне все возрастал, и постепенно обстоятельства собственного рождения стали представляться мне чем-то вроде кошмарного сна, не имеющего никакого отношения к действительности.

Я чувствовал, что сердце мое навеки отдано святому Франциску и членам его братства. Да, я родился не там, где мне следовало родиться. Но если стать святым означало стать подобным святому Франциску, то я не представлял удела выше. Все происходящее со мной теперь казалось исполненным смысла. В душу мою спустились мир и блаженство, словно я вернулся в благословенные времена, когда все сущее на земле не знало ни зла, ни страха.

Повсюду мы видели детей, которые трудились на полях вместе с родителями или играли на деревенских улицах. Когда мы вошли в Ассизи, нам встретилось множество детей всех возрастов. Я сам, без всяких объяснений, догадался, что дети — это юные человеческие существа, еще не достигшие зрелости. Они ничуть не походили на жутких маленьких существ, моих заклятых врагов и ненавистников, которые, появись у них такая возможность, непременно убили бы меня. Смутное воспоминание о зловещем маленьком народе было единственным облачком, омрачавшим мое счастье. Впрочем, я старался не думать об исходившей от них угрозе и с удовольствием наблюдал за детьми и подростками, этими человеческими бутонами, которые распускались так медленно и неспешно. Долгие годы требовались им для того, чтобы обрести размеры и развить способности, которыми я обладал от рождения.

При виде кормящих матерей я вновь ощущал потребность в молоке. Но я знал, что груди этих женщин полны отнюдь не ведьминским молоком, которое я вытягивал из материнских сосков. Их молоко не обладало нужной мне силой. Впрочем, я уже вырос. Рост мой продолжал увеличиваться даже во время путешествия. И для всего мира я был высоким, красивым и крепким юношей лет двадцати.

Хотя душу мою порой посещали сомнения, я решил не открывать своим спутникам правды. Что бы ни случилось, думал я, мне лучше держать язык за зубами. Зачем нарушать очарование столь приятного пути? Ведь все вокруг так прекрасно: поля, виноградники, оливковые рощи и ласковое южное солнце, щедро согревающее землю своими лучами.

Город Ассизи стоял на возвышении, так что еще издали его можно было разглядеть во всей красе. Окрестности города, приветливые и зеленые, совсем не походили на холодные скалы и заснеженные горные вершины, окружавшие Доннелейт.

День ото дня воспоминания о Доннелейте становились все более расплывчатыми и туманными. Я понимал, что, если в ближайшее время не обучусь писать и не изложу тайнописью все произошедшее со мной, прошлое может стереться из моей памяти. Повторяю, порой я сам уже с трудом верил, что случившееся было явью, а не сном.